Задремав у огромного стола, она чувствовала, что погружается во все более глубокий сон, который накрывал ее волной. Ощущение было, словно крошечная птичка, пролетая над ней, биением крылышек передает трепетную весть и тут же отлетает прочь, чтобы через минуту вернуться обратно. И когда Даниела, очнувшись, подняла отяжелевшую голову и открыла глаза все в той же темноте, то в течение какого-то времени не в силах была понять, где она, и что с ней происходит, но вот то, что не вызывало у нее сомнения – это силуэт, четко вырисовывавшийся в обрамлении оконной рамы, уже осветленной неясным излучением, – видение маленького слона с хоботом, осторожно поднимавшимся кверху, и удивительным глазом, плывущим рядом с ним, – независимое создание, во всей его голубизне и печали.
Но видение быстро угасло, вновь превратясь в абрис, силуэт на высоком столе, чернеющий остов гигантской ветви, горевшей все то время, пока длилась праздничная речь, а теперь брошенной здесь, словно тлеющий кусок янтаря на поверхности плиты, в которой забыли до конца прикрыть дверцу.
И, наконец, душа ее открылась навстречу одолевавшей ее тоске, навстречу боли, из-за которой она и отправилась в Африку – утрата связи с семьей сестры окончательно сломила ее, осознание этого пришло к ней именно здесь, в огромной кухне, с такой силой, которой она никогда раньше не испытывала. Она поднялась, легким толчком прикрыв дверцу печи, чтобы не смотреть на тлеющие угли, и позволила нахлынувшим слезам вырваться наружу в долгом, безостановочном рыдании, сотрясавшем все ее тело.
Да, не исключено, что чрезмерная преданность своим внукам все прошлые годы была вызвана ее тоской, призванной заглушить эту боль, и теперь она с новой ясностью понимала, почему решилась вдруг в одиночку отправиться в Африку, присоединившись к зятю и его собственному горю. Но Ирми, одержимый своим желанием разобраться во всех обстоятельствах, которые привели к смерти его сына от «дружественного огня», скрыл свои тайны как от жены, так и от остальной семьи. Ох, Амоц, твои намерения были, скорее всего, и добры, но ты и представить себе не мог, сколько лжи, сколько неправды окажется в этих словах – «дружественный огонь».
Прошлым полуночным монологом об отделении и освобождении, произнесенном исключительно для нее, Ирмиягу совершенно честно и недвусмысленно дал ей понять, что и впредь собирается избегать контактов с родственниками в Израиле. Он хорошо ее знал, как знал и то, насколько жестка и рассудительна становится она именно тогда, когда выглядит восприимчивым и внимательным слушателем. Вот почему завтрашним утром он приложит все силы, чтобы как можно быстрее отделаться от нее, отправив ее обратно.
– Тебе стоит поторопиться, – без устали повторял он, – всю ночь дождь поливал наши дороги. Сиджиин Куанг просто с ума сходит, попадая в пробки, и ненавидит опаздывать ко времени вылета, объявленного в расписании.
Но Даниэле вовсе не хотелось покидать надежное место в центральном здании и окунаться в непроглядную тьму, окружавшую лазарет. В памяти ее еще живо было недавнее воспоминание о змее, внезапно поднявшей туловище из травы возле самого входа в лазарет и молниеносно отпрянувшей при появлении устрашающих челюстей огромной пантеры.
Интересно, где находится сейчас этот высохший, сморщенный африканец, сопровождавший и помогавший ей по утрам? Лежа с закрытыми глазами, она вспоминала о нем. Она пошла бы за ним по мокрой траве, под дождем, падающим ей на плечи. После того, как он погасил горящую ветку, положив ее на возвышающийся стол, он исчез. Жил ли он где-то на самой ферме или приходил из хижины близлежащей деревни? Она забыла расспросить о нем, как забыла поинтересоваться за все шесть дней, проведенных здесь, как при необходимости сможет найти она комнату Сиджиин Куанг, еще одного персонажа, за которым с полным доверием последовала бы куда угодно. И хотя до полуночи оставалось еще немало времени, она ни за что не решилась бросить хоть какую-то тень на репутацию высокой суданки, постучав – пусть даже в день отбытия – в незнакомую дверь.
Самый простой карманный фонарик мог бы придать ей большей уверенности. Даже обычная свеча сгодилась бы. Она вспомнила, где на кухне держали спички. Если бы Ирмиягу не уничтожил ее ханукальные свечи в самую первую ночь, она могла бы, собрав их вместе, получить надежный источник огня и света, пламя которого рассеяло бы ее страхи. Открыв дверь, она выглянула наружу в темную бесконечность. Среди набегающих туч сверкало серебро луны – мусульманский полумесяц, указывающий неведомо куда ведущий путь. Она расстегнула молнию старого, принадлежавшего сестре дождевика, надвинула на голову меховой капюшон и без дальнейших колебаний бросилась к центральной ферме по тропинке, которая, как она помнила, вилась по высокой траве, неслась, как не случалось с ней со времен молодости, бежала под теплым ливнем, веря, что быстрое передвижение испугает любое, оказавшееся на ее пути животное, случись ей даже наступить или столкнуться с ним по ошибке в кромешной этой тьме.
Если бы внуки могли увидеть ее, несущуюся вот так, посреди ночи, по африканской саванне, они наверняка рассмеялись бы, но смех этот длился бы не слишком долго, поскольку расстояние между изолятором и фермой невелико. Наружная дверь закрыта, но не заперта, и она тихонечко пробралась в комнату для процедур, слабо освещенную настольной лампой. Рядом со стетоскопом кто-то забыл туристический путеводитель по Танзании. На обложке красовалась фотография естественного заповедника Нгоронгоро – необъятного кратера глубиной с двухсотэтажный небоскреб. Прибежище дикой жизни. Эта дикая, первобытная жизнь попала в ловушку, западню, из которой оказалась не в состоянии выбраться, но, оставшись, сохранила доисторическую неповторимость. Когда они с Амоцем побывали здесь три года назад, Ирми и Шули привели их сюда, и обе супружеские пары совершили долгое путешествие к самому дну кратера. Какое-то время она колебалась, затем пригасила лампу, а затем во все более сгущающейся тьме подошла к двери внутренней комнаты, мягко постучала, и, чувствуя, как сильно бьется ее сердце, открыла, не дожидаясь ответа. И Ирмиягу, с самого первого мгновения понявший, кто стоит на пороге за дверью, сказал:
– Ты… ты что, сошла с ума?
Но не сумасшествием было то, что привело ее сюда, нет. То был толчок, биение жалости к молодому солдату, который просил ее освободить его от свирепой хватки отца и оставить его в покое. Поэтому она вошла во внутреннюю комнату, и села – но не на пустующую койку напротив, а прямо рядом с человеком, которого знала с юных лет, и который сейчас отпрянул, словно приготовился защищаться.
– Ну, так что случилось?
– Я не могу уснуть и боюсь, что утром не буду готова, когда Сиджиин Куанг придет за мной, чтобы отвезти…
– Именно этого ты и боишься? Если ты не уверена, что не сможешь проснуться сама – она придет и разбудит тебя.
– Ты говоришь: «Она… она…» А сам ты не хочешь встать пораньше?
– Я тоже встану. Проснусь. А если и нет – она разбудит и меня тоже.
– Если бы все было, как надо, мне кажется, имело больше смысла мне переночевать в изоляторе. Здесь я чувствую себя намного спокойнее, в большей безопасности… а ей было бы удобнее разом разбудить нас обоих. Все, все… Я больше не боюсь. А помнишь, как давным-давно, когда родители оставляли нас ночью одних, я время от времени забиралась в кровать Шули? Она всегда рада была, когда это случалось, согласен? Всегда…
