– Так она тебе все это объяснила? Как дополнительное оскорбление? Но это же идиотизм!
– Нет, Даниэла, не пытайся облегчить себе жизнь. Она не идиотка и не сумасшедшая. Странная – да. Но не идиотка. Она говорила ясно и логично. «Мы уже вдоволь нагляделись на вас, – кричала она, – мы от вас устали. Вы захватили нашу землю, нашу воду, вы контролируете любое наше движение – так дайте нам, в конце концов, жить так, как живете вы сами. Иначе нас ожидает общее самоубийство. Но вы… вы… несмотря на все ваши способности торить пути среди других народов, вы открыты лишь для самих себя, не смешиваясь ни с кем, и не желая, не допуская, чтобы кто-то смешивался с вами. Так что же нам остается? Только ненавидеть вас и молиться, чтобы настало время, когда вы уберетесь отсюда, потому что эта земля никогда не станет для вас отечеством, поскольку вы никогда не знали, как стать частью того, что вас окружает. Так что давайте, убирайтесь, – кричала она мне в лицо, – хватайте ваш посох – и вон отсюда. Мы все ждем этого… все… даже младенец у меня в животе. Он тоже этого ждет!»
– Как ее звали?
– Она не сказала мне.
– Та так дословно цитировал ее, как если бы она тебя убедила.
– Она меня не убедила, но заинтересовала. Впечатлила меня. Своей женской убежденностью. И еще эта ее беременность в придачу. Потому что если бы Эяль не был убит, у меня могла бы быть такая же невестка, способная наградить меня, родив ребенка, говорящего на сладкозвучном нашем иврите.
– Опять ты за свое: сладкозвучный, чудесный иврит. С чего это ты вдруг заговорил о подобного рода сладостях?
– Когда араб говорит на правильном иврите, без ошибок, пусть даже более цветистом, чем обычно, он придает ему какое-то дополнительное обаяние. Благоуханность, что ли. Акцент смягчает все слова, благодаря тому, что бессознательное произношение «р» звучит как «в», придавая фразам бо́льшую, чем в чистом иврите, музыкальность. При этом глаголы в предложениях выдвигаются вперед, создавая драматическое различие. А кроме того, возникающая монотонность превращает утверждение в вопрос. «Это причиняет мне боль», – так, допустим, говорит – или хотела сказать она. Но прозвучало иное: «Как это могло не причинить мне боль?» А вместо того чтобы сказать: «Я вас ненавижу», она говорит: «Как люди могут не ненавидеть вас?» И так далее, все в таком же роде.
– И в этом ты находишь сладость?
– Я – да.
11
К полудню в «амбулансе», несущемся от гор к морскому побережью, расположился механизм лифта, единственный в своем роде, сопровождаемый четырьмя филиппинцами, предусмотрительно держащимися от него чуть в стороне. Старший Яари тоже здесь, он в инвалидном кресле, чувствуя удовлетворение от того, что разборка была произведена без накладок; а сейчас он обдумывает уже следующий шаг – как убедить Готлиба сделать новый поршень, который вернет несколько одряхлевшее инженерное чудо к новой жизни.
Кроме всего, он несколько смущен вырвавшимся у него рыданием во время встречи со старой подругой на пороге ее квартиры, но, с другой стороны, он не может не восхищаться мудрой доброжелательностью, с какой она сумела представить его слабость как проявление некогда присущей ему силы. Во всяком случае, этой силы оказалось достаточно, чтобы отказаться от предложенного ему ужина. Кто знает, не расплакался бы он снова, увидев приготовленные специально для него любимые пирожные…
Яари и эксперт, прижатые друг к другу, сидели вместе с Морисом впереди, слушая рассказ шофера о его последней поездке с матерью Яари.
– Когда я увидел вашего отца и задвинул внутрь его инвалидную коляску, сразу вспомнил о ней. Я по ней скучаю. Она была настоящей леди, и когда ее не стало, она, Амоц, была тех же лет, что и вы сейчас, она никогда не жаловалась на горечь жизни и никогда не болела.
Яари согласился с подобным описанием, уместив его суть в одном предложении: «Старайся по мере сил жить так, чтобы у тебя не было повода жаловаться на горечь жизни. И тем более (это он добавил, подумав немного) старайся не болеть». Но время собственного его финального испытания еще не наступило, и ему пока что не оставалось ничего, кроме удивления: почему в полдень рабочего дня ему никто еще не позвонил из офиса, чтобы задать тот или иной вопрос, получить совет или доложить о какой-либо неприятности – неужели дела могли решаться без него… Может быть, подумал он, в стране объявлен еще один выходной для общения детей и родителей? Полный недоумения, он созвонился со своей секретаршей, которая уверила его, что все сотрудники явились на работу вовремя и в данную минуту находятся на своих рабочих местах и прилежно трудятся, и что за все это время никаких проблем, потребовавших вмешательства мудрого руководителя, ни у кого не возникло.
– Мудрого и опытного, – на всякий случай уточнила она. Это – о сотрудниках. Другое дело о посетителях, один из них, человек никому не известный, вот уже несколько часов сидит у него в кабинете, и полон решимости дождаться встречи с ним.
– Неизвестный? – Яари был сбит с толку. – В моем кабинете?
– Да. Какой-то владелец квартиры из Башни Пинскера. Он заявился с официальными бумагами, которые предназначаются для передачи в его собственные, Яари, руки. Лично.
– Но какого черта вы разрешили ему занять мой кабинет? Что, на улице ему не нашлось бы места?
Секретарша ответила не сразу.
– Амоц, – сказала она наконец, – Амоц, мы не могли так поступить. Он – «претерпевший потерю» отец, его сына убили месяц назад. Он все рассказал мне об этом. В офисе тьма тьмущая народу, работают все компьютеры, повсюду чертежи, наброски, таблицы… а снаружи, на улице – погода, сам знаешь какая – холодно и ветер. Но ты, босс, не волнуйся – мы задвинули его в угол, так что даже при желании ни до одной из бумажек он дотянуться не сможет…
Самый старший из Яари решил пропустить ужин, приготовленный Кинзи, и доставить свой драгоценный механизм прямо на фабрику, где выпускали лифты, иначе говоря, к Готлибу. Он поужинает с рабочими, которые, конечно же, помнят его по старым добрым дням. Но его сын, похоже, по горло сыт был уже этим праздником, а потому объявил:
– Ты, папа, как мне кажется, жаждал командовать всем этим парадом? Ну, вот и командуй. Давай посмотрим, как тебе удастся связать воедино специалистку по психологии с производителем лифтов.
И он попрощался с отцом перед домом, где прошло его детство, сел в свою машину, оставив старшего Яари с остатками его бригады продолжать начатое – теперь на фабрике, свившей себе гнездо среди благоуханных апельсиновых плантаций округа Шарон. На прощание Амоц наказал строго-настрого не спускать глаз со старого хозяина:
– И ты, Франсиско, и ты, Хиларио, головой отвечаете за то, чтобы с ним ничего не случилось. Вам понятно?
Им все было понятно.
Сквозь открытую дверь своего офиса Яари сразу разглядел и узнал мистера Кидрона, закутанного в толстое зимнее пальто; вязаную лыжную шапочку тот держал на коленях. Он сидел, не шевелясь и не спуская глаз с ветвей дерева за окном, которые причудливо переплетались на ветру. Похоже, он даже не дотронулся до чашки с чаем и печенья, которые принесла для него секретарша. Яари стоило немалых усилий удержаться от какой-нибудь шутки, безусловно, неуместной в данных обстоятельствах, и он прошел в кабинет с естественной непринужденностью хозяина. Посетитель встал, но не спешил здороваться с Яари, без лишних слов вручив ему официальную жалобу. Яари, взяв в руки большой желтый конверт, достал из него заявление, прочитал и спросил с тонкой улыбкой:
