«Через два месяца ему исполнится семьдесят, – думала она, – но и тогда привычками он всегда будет напоминать вечно воюющего с целым светом старшеклассника. А потому в оставшиеся часы он нуждается в том, чтобы его выслушали. Потому что при всей его хваленой беспристрастности он ведом не высокомерием древних пророков, сжигающим его мозг, но “дружественным огнем”. Значит, ей нужно вернуться к началу разговора. Проявить, например, больше интереса, вплоть до деталей, к иерусалимскому фармацевту, который в разгар интифады не побоялся провести его с риском для его – но и собственной – жизни туда и обратно, пусть даже под покровом ночи.
Эмиль был арабом, исповедующим православие и жившим в Восточном Иерусалиме все свои пятьдесят лет, который благодаря наличию патента и решению городского, выигранного им суда, хотел вернуть себе аптеку, принадлежавшую его семье задолго до образования государства Израиль. Человеком он был гибким, хорошо говорившим на иврите, и аптека его в Немецкой слободе была аккуратной, чистой и отлично оборудованной. Она оставалась доступной для обслуживания посетителей не только весь день, но и ночью. Медикаменты, которые повсеместно можно было приобрести лишь по выписанному врачами рецепту, он продавал только на основе взаимного доверия. Он слыл исключительно знающим аптекарем и успешным целителем, чьи снадобья помогали с неизменным успехом и от бессонницы, и от поноса, и при непонятной потере веса, и при сильном сердцебиении. И когда пошли слухи, что Эяль убит вовсе не пулей арабского снайпера, он явился со словами сочувствия в дом Ирми и Шули, давних и многолетних его знакомых и покупателей, и по собственной своей инициативе принес надежнейшие транквилизаторы, приготовленные собственной рукой. Более того – с тех пор, каждый раз открывая свою аптеку, он первым делом отправлялся к соседям, чтобы узнать, в каком они состоянии, не нуждаются ли в его помощи, и если да – то чем именно может он им помочь, в чем бы эта помощь ни выражалась.
После первого, несколько сумбурного визита в Тулькарм с военными, палестинский фармацевт почувствовал, насколько Ирми разочарован, и с помощью родственников и друзей организовал поиск хозяина той злополучной крыши и уговорил его встретиться с Ирми ради более или менее откровенного разговора за оговоренную сумму.
То, что палестинец рассказал ему, поначалу не привело Ирми в ярость. Он не был даже так уж ошеломлен абсурдом произошедшего инцидента. Напротив, он нашел поступок сына свидетельством благородства. Но сразила его абсолютная симпатия к происшедшему с его сыном у части палестинцев. В том числе и у того, кто с ним встречался и говорил. Не высказывая прямо ни злости, ни ненависти ни к Ирми, ни к евреям вообще, он ни разу не посмотрел ему прямо в глаза. Не добавляя ни слова к переданной краткой информации, он, зажав деньги в руке, просто испарился в зарослях оплетавших беседку ночных цветов – бугенвиллей.
И тогда-то Ирми сказал себе: «Этот человек – простой поденщик, не желающий быть, как сам говорит, “под игом оккупации”. Чего же могу я ожидать от него в таком случае? Но представитель среднего класса, образованный аптекарь-христианин со всеми проявляемыми им признаками современного человека, столько лет хорошо меня знающий, живущий среди евреев и пользующийся всеми современными преимуществами и привилегиями обладателя израильской идентификационной карточки, – почему же такой человек не выразил сочувствия, не нашел ни единого доброго слова по поводу бессмысленно погибшего солдата»?
И когда, в тот же день, он тащился обратно в Иерусалим, желание увидеть, побывать самому на этой крыше, стало для него необходимостью, обязанностью, актом спасения чести Эяля, актом одобрения того, что еще вчера казалось ему глупостью, олицетворяющей возвышенный дух молодого существа рода человеческого, которое поступило так, как поступил сын его Эяль, вполне сознательно, понимая, что рискует своей жизнью для того, чтобы вымыть помойное ведро хозяев на виду у готовых на все, даже самоубийство, палестинских террористов.
– Террористов-самоубийц? – Даниэла была изумлена.
– А ты как думала, – сказал Ирми. – Ты ставишь свою жизнь на карту. И в любой момент можешь проиграть – если не вчера, то сегодня. Но я сделал то, что задумал – а задумал я вновь вернуться в Тулькарм и снова взобраться на крышу – доказать этому и любому другому палестинцу, что сын наш унаследовал от нас не только хорошее воспитание и манеры, но и нашу смелость, так что через несколько дней я пошел к Эмилю и сказал, что во всей его аптеке не хватит таблеток, чтобы успокоить меня, до тех пор пока по следам моего сына я не поднимусь на крышу, чтобы восстановить доброе имя моего сына, и что подобное безразличие к случившемуся со мной для меня неприемлемо. И если мне необходимо будет подкупить при этом посредника – пусть он знает, что мой бумажник всегда открыт для него, при условии, что посреднику этому действительно нужны мои деньги, а не моя кровь. Я сказал Шули, что меня на один день посылают в наше посольство на Кипре. Той ночью она оставалась в вас в Тель-Авиве, так что я мог быть уверен – она не догадается ни о чем. А поскольку Тулькарм расположен прямо на границе, добраться туда, можешь мне поверить, было делом не из простых. По дороге туда контрольно-пропускных пунктов и проверок было не так уж много, а поскольку я передвигался к границе с автономией, затесавшись в толпу наемных рабочих, и одет был соответствующим образом, они не сумели отличить меня от всех остальных. Но на пути обратно меня должны были контрабандой ввезти в собственную страну вокруг проверяемых дорог и уберечь меня от недружественного огня… да и от дружественного тоже.
– И все это стоило того?
– Более чем. Потому что именно на крыше я решил, что в дополнение к чашечке крепкого кофе мне был преподан урок настоящего иудаизма.
– Преподан кем? – спросила она, рассмеявшись. – Палестинцем или аптекарем?
Из дальней комнаты до них донесся громкий стук. Сиджиин Куанг наконец вернулась.
9
Снова и снова отец поучал своего сына:
– Не смей меня перебивать. Сейчас парадом командую я сам. Этот лифт собирал не ты. И не тебе его разбирать.
– Согласен, – отвечал ему сын. – При одном лишь условии – ты остаешься в постели. Ты восстаешь против инвалидного кресла, а у меня нет никакого желания увидеть, как ты грохнешься.
– Не дергайся, – ответил ему отец. – Я буду руководить процессом, применяя дистанционное управление. Но и ты – держись в стороне и не пытайся вмешиваться не в свое дело. На этот лифт я давал гарантию лично; я – а не моя фирма. Я правильно говорю, миссис Беннет?
– Пожизненная персональная гарантия.
По какой-то причине она не предложила ему перебраться в более комфортабельное инвалидное кресло, оккупированное ею самой, – не исключено, что ей больше нравилось видеть его раскинувшимся среди подушек в ее просторной кровати. Она подвинула поближе электробатарею, натянула поглубже простыню на колени, закурила сигарету и, похоже, приготовилась к долгой лагерной стоянке. Внезапный порыв ветра распахнул окно, и несколько белых градин, ворвавшись через лифт, покатились по полу, и на Иерусалим надвинулась тьма.
