Значит, это делается следующим образом. Я выбираю приятное возвышенное место, откуда открывается хороший вид на город или вообще на пейзаж, который меня интересует. Я считаю необходимым, чтобы этот вид и это место были мне совершенно незнакомыми, чтобы я мог увидеть их вот так, сверху, впервые. Мне будет нужно некоторое время, чтобы осмотреться, подумать и написать одно своего рода стихотворение, которое затем займёт важное место в том, что мне придётся сделать. Замечательный бельгийский поэт Кристиан Дотремон (он скорее известен как один из основателей группы «КОБРА») изобрёл этот вид рукописного стихотворения, который он назвал логограммой, более полувека назад под впечатлением от кельтских и гаэльских надписей, отличающихся причудливой и загадочной орнаментацией. В силу разных вещей, к которым я пришёл в жизни, этот способ сочинять оказался мне таким близким, что со временем занял главное место и в моих собственных, строго говоря, поэтических записях, хотя я отношусь к нему несколько по-своему и не без размышлений о таких мало кому известных, но многое для меня значащих русских авторах, как Ильязд и Леон Богданов. Самое главное, чтобы это была совершенно спонтанная лирическая фраза, которая немедленно переносится на бумагу вслепую, как рука пойдёт, и если это будет удачная вещь, то письменные росчерки оставляют рисунок, напоминающий мне то ли надпись на неизвестном и вряд ли даже вполне человеческом языке, то ли поспешный набросок вида такой же неизвестной местности, которая курится вдали (я имею в виду сугубо простое человеческое впечатление и <не> намекаю ни на какой мистицизм, которым иногда отдаёт от рассуждений о разных видах автоматического письма, рисунка или живописи). Это занятие только кажется простым, но на самом деле оно может отнять очень много времени или не выйти вовсе. Всё-таки я надеюсь на лучшее. У меня получается фигурный росчерк, нарисованный на расчерченном листе бумаги.
Тогда я могу разложить перед собой карты. Я имею в виду колоду из двадцати пяти карт, которую я сочинил по образцу различных игральных или предсказательных карт (карты вообще представляют собою одну из главных страстей моей жизни), специально для того, чтобы рассказывать по ней истории. Я когда-то много занимался историей и спецификой карт таро, которые отличаются большим разнообразием и могут быть совершенно особенной разновидностью искусства, как это показывают, например, те замечательные карты, которые Игорь Макаревич и Елена Елагина создали около трёх лет тому назад для проекта XL Галереи «Esotericum». В отличие от этих художников, меня ещё интересовали те сугубо литературные возможности карт, которые использовал Итало Кальвино, чтобы написать «Замок скрещённых судеб» – один из его лучших романов, созданный с помощью двух знаменитых старинных колод таротных карт. Меня, впрочем, совершенно не привлекали готовые традиционные виды карточных колод, тем более что поневоле связанный с ними аромат цыганщины или домашнего оккультизма мне лично может быть приятным, но мешает работать. К тому же, меня главным образом привлекала идея поработать над созданием самого карточного организма (в этом смысле мой интерес к картам совпадает скорее с художественными устремлениями таких участников Флюксуса, как, в первую очередь, Джордж Брехт). В общем, это дело было сделано. Значит, я раскладываю карты большим квадратом, в пять рядов по пять карт в каждом. В колоде, которую я сочинил для «Путешествия нигилиста», существуют карты двух видов. Во-первых, это фигурные карты, которые представляют собою пятнадцать карт с изображениями различных фигур, между которыми выстраиваются истории. Это именно фигуры, поскольку пока что я не могу иметь никакого представления, кого или что они могут обозначать в такой истории. Например, карта с изображением старика может оказаться обозначением какого-нибудь важного действующего лица или, наоборот, случайного прохожего; но она с таким же успехом может обозначать памятник, притулившийся на бульваре, фото на рекламном щите или забегаловку под названием «Дед Мазай»; вместе с тем эта карта может обозначать какой-нибудь перелом в делах главного героя, потому что изображение старика представляет собою аллегорию слабости и одиночества человеческой души; и так далее. Следует заметить, что одна из этих 15 карт стоит отдельно и представляет собою фигуру рассказчика, но в этом тоже нет ничего особенного, потому что рассказчик совершенно не обязательно станет главным героем истории; к тому же ещё не совсем понятно, будет ли это рассказ от лица женщины или от лица мужчины, смотря как выпадет эта карта. В колоде, во-вторых, существуют числовые карты, пронумерованные от 1 до 10. Я предусмотрел эти карты для обозначения таких важных, но совершенно беспредметных моментов жизни, когда можно сказать только, например, что во время разговора по двору бегало пять кошек или что всё дело заключалось в восьми шарах, оставшихся на бильярдном столе… Итак, я располагаю эти 25 карт квадратом. Мне это необходимо, чтобы запомнить тот порядок, в котором они составили этот квадрат. Я могу отложить эти карты, чтобы заняться главным – то есть изучением местности, которую я вижу внизу и где так или иначе происходят истории, которые мне предстоит рассказать.
Теперь я могу описать приспособление, которое играет важную роль в «Путешествии нигилиста». Это окошко – то есть простейшее устройство для определения перспективы, которое в старину очень широко применялось рисовальщиками. В любом учебнике рисунка можно отыскать фотографии со знаменитых рисунков Дюрера, изображающих этот аппарат, и, вероятно, найти цитату из Леонардо, который даёт его подробное описание и рекомендует использовать при рисовании с натуры. Это пустая рамка, окошко которой расчерчивается на квадраты (по стеклу или протягиваются нитки), и с ней рядом крепится прицел, помогающий фиксировать точку зрения. С помощью такого окошка очень легко по квадратикам перенести на бумагу любой пейзаж и вообще любую вещь в перспективе.
Я помню, что это место у Леонардо, где говорится об использовании перспективного окошка, производит необыкновенное впечатление своей скрупулёзностью и высоким пафосом прозы, как будто он даёт описание магической церемонии, хотя речь вроде бы идёт о простом деле
76. Всё это звучит очень громко для немудрёного пособия, которое очень скоро может заменить тренированный глаз. Однако следует учесть, что дело всё-таки относится к XV веку, когда такой оптический факт, как перспектива, мог лежать в основе целой философии (в XX веке это относится к двум главным работам Марселя Дюшана: «Новобрачная…» и «Дано». 1. «Водопад». 2. «Осветительный газ»). В этом смысле работа с перспективным окошком, даже если в нём нет видимой необходимости, действительно может иметь значение некоторого ритуала.
