Рассматривая поэзию как обострённое всеохватывающее состояние, которое может усиливаться под воздействием алкоголя или наркотиков, Бодлер исследует его на страницах «Вина и гашиша» и «Искусственных раёв». В «Поэме гашиша», которая составляет первую часть его знаменитой книги, он нюансирует видения остранённого сознания, разбирая их характер и связи. Однако учитывая «воздаяние», Бодлер стремится проникнуть и в смысл неразрывно слитой с ним «кары», будто бы прослеживая некую светотень, вырисовывающую «неизбывный идеал». Здесь он обращается к опыту опиума и к «Исповеди…» Де Квинси, которую выдвигает как образец «манеры яркой, поэтической и медицинской одновременно».
В Де Квинси, как и в По, Бодлер видел то совпадение с собственными устремлениями и судьбой, которое даёт развернуть тему – будь то «Поэтического принципа», будь то уподобленной своим автором тирсу «Исповеди…» – в переплетающиеся меандры побегов мысли. В размышлениях о По он обращался к обоснованию и путям поэтики, тогда как книга Де Квинси заставила его выразить муки, с которыми поэт удерживается на грани жизненного равновесия. Гашиш мог быть для Бодлера воспоминанием об одной из случайных связей молодости, однако опиум был в его жизни мрачной приметой расплаты, успокаивая болезнь, которая развилась после сифилиса и вела к долгому мучительному концу. Наркотик – это прежде всего образ жизни поэта, которой питается его творчество. В «Искусственных раях» пересказываются не столько эффекты, сколько идеология воображения и намечается его «адская машина»: сознание, распадаясь, обретает целостность и строгую форму. Однако «…имеют ли ваши озарённые право писать?» – этот вопрос, поставленный умершим от опиума Жаком Ваше в одном из его писем к Бретону, стал дилеммой современной поэзии после наследовавших Бодлеру Лотреамона, Рембо, Малларме. Сознавая себя художником, обращаясь к смыслу и условиям своего существования, и сейчас возвращаешься к фигуре Де Квинси по линии, которую его книга открыла в литературе и которую подтвердили собой Бодлер, Виткевич, Берроуз и Мишо. «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» можно считать первой в ряду редких книг, обладающих точностью поэтического диагноза и предоставляющих те показания, которые оправдывают иллюзорные орнаментации фантазии, в общем лишённые смысла сами по себе.
Дворцы мёртвых
Стоит погаснуть ночным откликам, удерживающим во мраке фургона мою полудрёму, и тишиной завладевает кристаллический шорох, засвечивающий в уме тусклые аномалии сновидения. Не знаю, когда именно он стал так отчётлив. Мне было известно о нём и раньше, но, испытав здесь впервые это своеобразное ощущение свивающегося ничто, настолько подходящее характеру окружающей нас уже который день полупустыни, я научился ясно прослеживать его ночью и даже днём, когда необозримый путь отвлекает меня от обычных дел и разговоров. Не знаю, как улавливаешь его звук – точнее, отсутствие звука – и что он внушает: нить сновидений, вроде бы возвращающих меня к покинутой жизни, развивается на незнакомой ноте в странные образы моих воспоминаний, переиначивающие всё, что я знаю и мог бы узнать наяву; оглядываясь вокруг на однообразно расстелившуюся местность, я различаю в себе эту же ноту абсурда, которая оправдывает и неизвестность края, и бред нашей маленькой экспедиции. В пустынном ландшафте исчерпываются все возможности и не происходит ничего, потому что всё в равной степени вероятно и немыслимо. Однако на каждом шагу в его пределах попадаются явные признаки жизни, и за последние годы именно это сделало поездки в пустыню настоящей манией.
Пейзаж, в который мы углубились, напоминает перекатывающиеся по пути выгоревшие и вытертые бока не в меру распростёртого гепарда; военная дорога, видимо, проложенная ещё во времена похода имперской армии на оставшуюся далеко за спиной межгорную долину юга, теряется впереди, словно уходит в эту рябо холмящуюся землю. Только благодаря нашей проезжей нити мы до сих пор не теряем ни ориентации, ни рассудка. Окружающее впитывается в нас подспудно и всё глубже. Эта пустыня иногда покрывается переливающейся зеленоватой или розоватой паршой, обрастает пятнистыми клочьями и мутирует, сокращаясь у нас на виду, как живой организм. Мы догадываемся, что истинные очертания её достаточно ровного на первый взгляд пространства должны вспучиваться в колоссальные цепи, гряды и впадины, недоступные нашим масштабам. Ночью она вся сжимается вокруг, расплываясь на пятна, еле фосфоресцирующие и выкуривающиеся в туманности неба, в бесчисленные звёзды. Когда утром трогаемся с места, этот клочок пустынной степи как бы не даёт нам вырваться, долго не расступаясь на нашем полном газу и впитывая в себя дорогу, будто собирается нас поглотить. Однако на солнце в небе постепенно сгущаются тени, вскоре проступающие вдалеке новыми холмами, взламывающими и комкающими прежний вид.
На неизмеримой высоте в этих холмах различаешь странные белоснежные фигуры, отчасти напоминающие некие памятники или здания и поэтому – миражи. Старые географы уверяют, что здесь у подножий, в низинах, изредка, по идее, попадаются полузатоптанные пустыней хутора – бывает, небольшие аулы, – бывших не то кочевников, не то беглых людей, которых когда-то готовившееся к великому походу командование поддерживало на этой земле, избегая угрозы неведомого простора, как своих граничаров. Мы и правда порой едва различаем с дороги некие урочища, хотя они выглядят необитаемыми и походят скорее на обнажившиеся доисторические остовы или на норы каких-нибудь очень крупных ящериц вроде варана. Не видно, что могло бы поддерживать людей на бесплодной обезвоженной земле, в жару, в зимнюю стужу и на немыслимом ветру. Однако те же книги, бывает, ссылаются на видных в прошлом специалистов по их происхождению, быту и даже наречию, хотя вряд ли здесь может возникнуть нужда перемолвиться или что вспомнить. Ни эти книги, ни эти мои путевые заметки, которые я сейчас, оглядываясь на обступившее, перелистываю, не убеждают. Здесь почему-то преследует мысль, что все наши кажущиеся достоверными факты или истории – всего лишь слова, с помощью которых нам едва поддаётся даже не картина, а слабый намёк на ощущение чужого мира, где никакого прошедшего нет.
Один из упомянутых специалистов пишет, что едва различаемые нами в холмах белоснежные фигуры вблизи действительно окажутся пышными возносящимися, судя по всему, гробницами семей или целых кланов, и соотносит их с предположительно разбросанными в низинах жителями. Приблизившись, можно рассмотреть, что они сложены из дымчатого белесоватого камня, играющего на солнце всеми оттенками, которые издалека сливаются в белизну снега. Странно думать о диких и вероятных обитателях залежных берлог полупустыни, представив себе величественное и варварское царство нагорных палат. Это именно здания, каждое взметается в вихре причудливого архитектурного разнообразия на головокружительную высоту, вызывая в памяти воспетые покойным Эдуардом Родити башни молчания: буйные резные поросли выстраиваются из неотёсанной грубости, грозди изощрённых фигур теснятся под вспенивающимися грудами искусно наваленных валунов, змеящиеся лианы орнаментации нависают над зеркально отполированными стенами; самые странные статуи, балконы и башенки выступают из этих зданий, испещрённых глубокими нишами самой различной формы. Кажется, что многие поколения разных сменяющихся народностей возводили эти своеобразные строения, которые выглядят так, как будто их мгновенно высекло из одной глыбы. Кажется, что вечности не хватит, чтобы как следует проследить действительно безграничный рисунок загадочных зданий «города мёртвых», и никогда не удастся прийти к их решению; однако неизвестно, пытался ли кто-нибудь до сих пор сделать хотя бы шаг в их направлении, и неизвестно даже, мертвы они или нет.
