Всегда как бы по ту сторону «литературы», «живописи» и т. п., творчество Леона Богданова было настоящей поэзией по степени цельности восприятия жизни, в чём бы она ни заключалась. Эта поэзия, лежащая за гранью психического автоматизма, с которой набрасывается «рисунок» или сочиняется «рассказ», заключается не столько в форме, сколько в способе её переживания и выражения, – здесь разворачивающиеся в мыслимую территорию размывы и коллажи, скрупулёзная дневниковая запись, чутко фиксирующая все в прямом и в переносном смысле происходящие сейсмические толчки, – и представляет собой в конечном счёте форму того непрерывного всеобъемлющего Опыта, в ходе которого наши обычно полезные с точки зрения эстетики дефиниции не столь важны.
Из книги «Кабинет фигур»
1. Циклография
…пытаясь создать устойчивый образ непрерывного смещения с помощью, например, циклографии, ограничивающей кажущийся хаос этих мест пунктирной сетью множества светляков.
В который раз испытывая на своём пути некую, так сказать, всё отчуждающую дрожь, убеждаешься, насколько до сих пор ничто, ни в уме, ни вокруг, по сути не отзывалось тебе. Но однажды жизнь уже не играет, как прежде, твоим переживанием, и вместо обычно внушающих его лиц, событий, трепещущих в парке деревьев вдруг ощущаешь ничем этим не оправданное смятение, психическую боль, заволакивающую привычные тебе мотивы в циклон, вихрящий сразу многие, – всё-таки чутко прожитые и осмысленные, – картины твоих дней. Этот вихрь бывает более или менее цветистым, разнообразным, напоминая, к примеру, некий исторгнутый миг, – линия губ, проросшая в стене тень, вспыхнувшая феерия спектра, – упрямо повторяющийся в памяти – или, наоборот, всеобъемлющий мысленный хаос любых возможных и даже не всегда знакомых сцен. Растерявшись и вроде бы на грани, однако же в силах и жажде любить, быть, вскоре понимаешь, что это не какой-нибудь шторм или твоё помрачение, а скорее особый вид твоего внимания, глубоко сосредоточенный взгляд, открывающийся за безотчётным и моментальным исступлением т. н. поэтического или, скажем, религиозного сознания «вертящихся» во время своего обряда дервишей мевлеви. Осваивая эту ещё необычную для тебя чистоту зрения, суждения, не теряя памяти и своего умения связывать жизнь, всё же не знаешь, как быть без прежнего страха, в мире, где, как известно, и смерти нет, и ничто невозможно. Последняя ещё отчётливая мысль о том, что и эта жизнь оборвётся, незаметно уйдёт в нелепые игры пляшущих повседневными фигурами теней.
Для тебя всё иллюзия, кроме того, как тебе удаётся испытать в окружающем его живую ткань, распространившуюся в слепом вихре мыслей, но переживаемую необозримо тихо, как бы устало составляющую твою картину, неописуемо, слишком простую (чтобы всё сказанное не звучало странно). Загадочные очерки пейзажа тают, как и все чувства, оставшиеся жизнью этой ткани, в которой всё мыслимое и немыслимое, и ты, и я, одно и то же.
2. Анатомия разложения
Стоит забыться
хоть на мгновение,
на протяжении сигареты,
тающей горечью, проступают
слепые образы: причитания
губ, вспышки света, миазмы
тончайших узоров
дыхания
– мга мана майа —
копошащихся искр или
трепетной ткани
безотчётных картин
в прорези сновидения,
сочащейся пылью света
игры теней, чьи фигуры
во фразах пёстрого шума
танцуют,
диски приборов
машины, смалывающей в прах
всё, что не тень, не дымка
ничто, томимого мраком
и пузырящего курево.
Происходящее, отслаиваясь,
немо разъедает тело,
очнувшееся произрастанием
другого.
Выдумывается, вдыхая
чужое прикосновение
своих пальцев
к пока ещё тонкой плёнке
тела, ощутимые во мгле
дыхания
– чужие руки Орлака,
играющие неизвестные гаммы
мадам и её надгробие
были то же —
бледные очерки света
тенями скрадываются в
лежащих
курильщика и его искры
на ладони женщины, спящей в парах
их праха. Они жили счастливо и похоронены
вместе, поскольку их тела
нет
<3.> Состояние г. ***
Поздним вечером, практически на ночь, поэт рассказывает мне в кафе свою историю: все пройденные за сегодня и запутывающиеся в уме оттенки и проблески городской жизни так или иначе выливаются в нашей беседе и придают странную значимость всему в этой тесноватой комнате за парикмахерской, прерывающей его рассказ ворчанием выпускающей пар кофейной машины: я мысленно перевожу разговор на малейшие разыгрываемые зеркалами детали, цветы и приборы на столиках, жесты наших соседей, мелькающий телеэкран, на все эти снующие тени, которые сводятся к покачивающемуся под потолком, как насекомое, безвкусному вентилятору. Это кода: такая же, думается мне, как тогда, опустившаяся над поздним застольем цепная лампа вырабатывала происходившее. Мой приятель рассчитывает свой эффект, суть его речи с высоты даже моего опыта банальна, но на этот раз здесь ему удаётся проговорить намного большее, подытожить в этом кафе сумбур сегодняшнего, прожитого, как многие, как почти что вся жизнь, дня, найти верную заговаривающую его интонацию и, главное, тему: итак, всё просто и произошло, оставив привкус настоявшейся крепости и невероятную до головокружения лёгкость быть. Поэтому вдруг захватывающий свежий воздух всего, определённость этого пустынного сквера, по дорожкам которого прибитая пыль иногда взвихривает как бы некие призраки, видения, хотя незачем, поэзия складывается из всё взвешивающих откликов обступившей нас заурядности в единственно возможное для каждого событие, его жизнь. Когда умолкают любые мелодии, она выговаривается в белом неразличимом шуме воздушного веяния, оседая неизбежной горечью и пронзительной трезвостью кругозора: классическая линия полуотстроенной в никуда циркульной площади.
Здесь развеивались иллюзии и обрушивалось нажитое, растерянное, но не отпускающее от себя и вынудившее просиживать свои дни будто бы накануне побега, этот вобравший в себя век поколений миг прощания, некогда блестевший имперский город, теперь всего лишь знаменитое, но уже давно как бы само собой разумеющееся и поэтому какое-то общее место, оставшееся бы, случись что, даже не собственной тенью, а тенью теней: участь поэзии, непрожитой в «поэзии» нескольких, неважно, сотен или десятков писателей и оставившей всего-то ворох видовых карточек и осыпающихся картин. Мы были самодовольны этой поэзией, каждый вёл свою песенку, мотивчик, стрекочущий с рифмы на рифму трогательными признаниями певички. Это была не любовь – влюблённость, о которой уже не скажешь, была ли, когда хочешь вызвать её облик, вернуть её тень: я перечёл многое в стихах и в прозе, везде это характерное личное состояние без точных примет, одни какие-то названия, говорящие, что всё прошло. Однако любовь не заканчивается, а начинается со стихотворения, может быть, запаздывая, и всё равно живёт и живит, знать бы места. Мы прогуливались, упуская из вида происходившее, вспоминая города, где поэты умели любить, о встрече Бретона и Нади, вдруг пробудившей нас фразой: только этот город внушал мне, что здесь со мной может произойти нечто стоящее… Да, порой нам казалось, что мир за его чертой для нас как бы и не существует и что нет мира за пределами нашего языка или вообще языка, но мы выучились: мы выучиваемся выражаться на языке нашего города, который в поэзии будет более понятен, чем любой другой, так сказать, в быту. Мы научились понимать, что может и должен извлечь человек из своего положения и что именно различия определяют наше место, связывают нас с окружающим неисчерпаемым миром в тот строгий порядок, который называется – Город.
