Я стал спускаться, а точнее – срываться со склона. Я зашёл уже совсем бесповоротно в лес. Я шёл, едва удерживая в груди сердце, потому что, представьте себе, Катя, что мы с Вами прогуливаемся к морю по одному из комаровских склонов, который по пути совершенно невероятным образом становится таким же, каким мы его видели уже больше двадцати лет тому назад: вокруг громадные деревья вздыбились корнями в непроходимую чащу, тропа обрывается всё вниз или кверху, так что не идти, а карабкаться или падать, и всё это залито шуршащим золотисто-изумрудным мерцанием, а голубое небо высоко-высоко… Иногда дорога выходила на линию и шла прямо, мимо торчащих в пожухлой траве столбов с проводами. Мне пару раз попадались ещё дети, которые играли в траве, но бесследно убегали, когда я пробовал их окликнуть. Я вышел к ещё одной буйной речке, передо мной дальше была ещё деревня. Я почти что упал в воду и, когда наконец снова обрёл дар речи и ополоснулся, подошёл к запертым воротам. За ними, чуть поплотнее в ущелье, снова встретились совершенно немые дома. Я очень долго звал, пока откуда-то наконец снова не вышел светленький мальчик, за которым тоже бежала маленькая собачка. Голубенькие глазки рассеянно посмотрели сквозь меня, и мальчик меня уверил, что ещё совсем близко отсюда живёт учительница. А я опять пошёл в лес, на этот раз вниз по речке. Видимо, совсем недавно кто-то вырыл экскаватором просеку в этой чащобе, идти можно было только по вырытой земле, и недалеко уже, судя по усиливающемуся шуму, сходились два ручья. Боже, во что я уже превратился. Я посмеивался, вспоминая нашу с Вами последнюю прогулку. Мда, я и правда смахивал на персонажа, который опоздал на турецкий пароход и теперь скитается в горы. Не говоря уже о том, что где-то же там позади застряла «моя» машина с вещами, так что ещё могло быть забавнее?
Я вышел к военной базе: действительно, совсем недавно расчищенное место между двумя довольно широкими бурными речками; вырытая бледная земля, казармы, и никого, кроме часовых с автоматами. Ну, я с ними поговорил в том же роде, что и раньше, и ещё об Абхазии, где через месяц-другой истекает мандат русских войск и ждут войны. Совсем недавно был скандал, потому что на пограничном мосту молоденький солдат расстрелял своих старших мучителей из гранатомёта… Но это ничего. За то время, что я на юге, здесь было уже что-то около четырёх взрывов. Например, ревнивый муж подорвал себя и любимую на одном из бульваров в Туапсе. Какая глупость. Я побрёл дальше по этой чащобе, по пути мне иногда попадались заброшенные службы и ещё какие-то агрегаты, и всё в изумрудном мерцающем сиянии, которое распространяли вздыбившиеся вокруг горы. Я нашёл высокий неотстроенный мост, на который мне пришлось карабкаться, балансировать и наконец спрыгнуть с его десятиметровой высоты на тот берег, как обезьяна. Там высилась и горела стёклами громоздкая усадьба пансионата «Медвежий угол»: строение гостинично-замкового вида, которому явно не могло быть больше лет пяти-семи; нигде ни души; всё новенькое светилось на солнце.
Как Вы думаете, Катя, хотелось ли мне ещё разыскивать моих Свистуновых в этой всюду и нигде затаившейся в горах Медовеевке? Ну, очень даже может быть. Но когда я сидел у ручья на камне, глотая и брызгаясь ледяной водой, мне очень ясно пришло в голову, что это, пожалуй, один из самых высоких моментов моей жизни, и в такие минуты нет ничего вернее, чем остановиться, хорошо посмотреть вокруг, и по пути дальше. К тому же, я ещё не отыскал свою машину, чёрт возьми.
Дальше уже неинтересно рассказывать, какими путями я запыхался в этом лесу, пока наконец не вышел на тот самый холм к разъезду, где застрял мой шофёр. Дело было уже вечером, при последнем солнце, и он как-то обречённо загорал на обочине; автомобиль благополучно развернулся и ждал. Я сказал, что мы возвращаемся в Адлер. Я говорил так хрипло, и у меня был такой грозный вымученный вид, что он даже особо и не спрашивал ничего. Мы поехали. Пока мы осторожно спускались с холма, нам навстречу выползла белая машина; мой азербайджанец опять заругался, потому что разъехаться было почти невозможно, а я внезапно и побежал к ней. За рулём опять сидел блондин с ясным, глупым русским лицом и такими прозрачно-голубыми глазами, что хочется упасть и говорить глупости; он рассказал мне всё то же, что и все остальные. Всё-таки я его стал просить меня довезти, но он ещё раз посмотрел сквозь меня и сказал, что наверх проезда нет, а он едет боковой. Чёрт возьми, куда же он ехал, если другой дороги явно не было? Во всяком случае он так и пропал, а мы уже довольно скоро, поскольку мой чёрный друг гнал на своей вдрызг разбитой машине как сумасшедший, добрались до Адлера. Я самым кременным образом, несмотря на причитания, отдал шофёру 40 долларов, и тогда он, усмехнувшись, попросил хоть какой-то предмет на память о таком деле. Я ему дал немецкую авторучку. Вот так, Катя, я добрался до ближайшего от гор кафе, выпил стакан коньяку и стал жить дальше.
Я так приятно опустошён, Катя, чтó мне ещё писать? Да и впрочем, ничего забавного. Я с утра пил кофе на набережной, обозревая прогуливающихся казаков, и сочинил очень пылкое признание барышне, объявление которой прочёл тут же в «Курортной газете». <…> Ни лени, ни страхов, ни какого-нибудь живописного обозрения происходящего. Всего лишь намёки, смех, и до слез трогательно всё в жизни, и это хорошо.
Целую Вас, и Вы всех целуйте,
Ваш ВК
Юрию Лейдерману
Юрочка,
ну вот, я тебе посылаю, как обещал, Драшковича. Я несколько раз перечитывал книгу, потому что меня особенно задели исторические экскурсы и вообще мало кто из писателей берётся лезть в такую кровавую головоломку, как этот серб. Очень забавно, что роман написан там же и тогда же, что и «Хазарский словарь»: во всяком случае, он мне нравится намного больше последнего, и к чёрту литературу. В конце концов, не так уж важно, насколько тут «достоверны» необыкновенная густота происходящего (когда люди рассуждают о том, что было в их городке сорок, сто или пятьсот лет тому назад, как будто это было вчера) и чудовищный документализм всего этого: читается убедительно, в чём я удостоверился, как говорил, по сравнению с моим несчастным французским романом. Эта книга – «Англичанин, описываемый в закрытом замке» – за которой я долго охотился, тоже ничего. Всё дело происходит вскоре после войны в старинном форте на побережье Бретани, который поразительно напоминает по описанию Форт Александр «Чумной» в Кронштадте и в конце, разумеется, взлетает на воздух. (Я могу объяснить это сходство тем, что наш знаменитый «Чумной Форт» был выстроен по образцу Форта Боярд в Ла Рошели и представляет собой впечатляющую круглую башню, вырастающую из моря.) Некий удалившийся от мира английский аристократ устраивает там изощрённые, кровавые и, словом, упоительно-отвратительные праздники. Мандиарг божится, что читавший книжку Пазолини кое-что взял оттуда для своего «Сало». Книжка посвящена памяти «Тайного общества почитателей Бёрдсли», которое составляли сам Мандиарг и Ханс Беллмер – выполнивший, кстати, иллюстрации к первому изданию… Но каково читать садистический роман, автор которого признаётся, к тому же, что всё выдумал, и слава Богу – по сравнению с правдолюбивым произведением бородатого славянского гения… Когда я перечитывал «Нож», я не мог отделаться от одного замечательного «стамбульского» рассказа Родити. Герой, армянин, живущий в Стамбуле, тянет деньги из своих американских родственников, которым жалуется на притеснения, и содержит у себя мужской бордель, где приторговывает «непристойными и головокружительными садистскими рисунками, изображающими турецких солдат и матросов – голые, хотя в фесках, сапогах и ремнях, они истязали и насиловали голых же мальчиков и девочек <нрзб> все они были будто карикатурными свидетельствами резни, и на некоторых из них кровожадные злодеи всё ещё совокуплялись с обезглавленными или изуродованными трупами своих малолетних жертв». Родити, кстати, знал, что пишет. Он сам был очень тонким знатоком и коллекционером порнографии (как и многие сюрреалисты) и не мог не знать, а может быть, даже владел несколькими рисунками Готфрида Зибена. Это был художник, который в начале века путешествовал по Югу России, по Кавказу и по Балканам. В 1909 и в 1926 году он под псевдонимом издал в Германии свои порнографические рисунки о зверствах турок. В 1932 году один из советских резидентов в Праге купил такой альбом по заказу Сталина… Этот факт, о котором я прочёл в книге Орлова, когда-то вдохновил меня на рассказ, начало которого я сжёг вместе с другими бумагами прошлой осенью. Это должен был быть апокрифический эпизод из той охоты за людьми и документами, которую вели гебисты в тридцатых годах и в которой столь «прославились» Эренбург, муж Цветаевой, Плевицкая и Вертинский. Речь шла о некоем компрометирующем большевиков документе, который на деле оказывается грандиозным порнографическим опусом, богатым материалом которого были гражданская война и лагеря. Я до сих пор не без удовольствия вспоминаю это сочинение и не оставил мысли его возобновить когда-нибудь… В общем, я наворочал столько слов, просто чтобы передать тебе всё богатство моего впечатления последних дней. Что же касается Драшковича, то поскольку я читал и его более поздний роман, «Ночь генерала», посвящённый вождю четников Драже Михайловичу, я могу предположить отчасти, почему его такое особенное внимание привлекли именно потурченцы, а не хорваты (и слава Богу, а?)… Магомет-Ульян, как его называл наш дорогой Вагинов, по-моему, волнует его больше всех в конечном итоге. Я думаю, что «Ночь генерала» тебе бы не понравилась, хотя я так просто плакал, когда читал. Самое занимательное во всех этих книгах, конечно, то, что их автор всерьёз рассчитывает стать сербским президентом. Такое вот «тотальное искусство». Во всяком случае, степень «правоты» Драшковича и определяется, на мой взгляд, тем, что вкус к политике подавил в нём задатки «божественного маркиза». Ну и хватит о нём.
