За Сочи берег становится веселее, места всё больше напоминают произведения любимых художников эпохи модерна, а то бывает и просто Клингер или Бёклин. Кипарисовые аллеи подходят к домам у обрыва, и дачки выстраиваются рядком, как тортики в магазине. Так до Адлера. В Адлере у меня и было дело. Я не помню, говорил ли я Вам, что где-то в горах под Адлером живут давние друзья Милениных родителей, которые ещё недавно жили в Пицунде и вполне могут провести туда, за охраняемую линию, где живёт мой друг. Я по приезде в Туапсе отослал им письмо, но ответа всё не шло, а на меня почему-то нашло чувство, что мне немедленно нужно отправляться и разыскать их сейчас же. Дама работала учительницей, поэтому найти их там не очень-то сложно.
Я попал в Адлер довольно рано утром, и ещё много гулял, разыскивая базар, от которого куда-то в горы отходит автобус; он мог меня подвезти поближе к сельцу Медовеевка, а оно ведь лежит на какой-нибудь десяток километров от человеческих дорог и обстоятельств. В Адлере, который весь состоит из усадебных домиков, разделённых прямыми пальмовыми бульварами, было душно. Когда я, наконец, добрёл до базара, мне стало не по себе. Автобус идёт два раза в день, и мне неизвестно куда. Я оставил свои тяжеленные баулы в вокзальной камере хранения, где за ними присматривала, попивая через дорогу кофе, компания чёрных мужчин – в Адлере они азербайджанцы, по-моему. Такие же компании попадались то там, то здесь на бульварах под солнышком или в кафе – в основном, таксисты и ещё Бог знает кто… Потолкавшись ещё часок вокруг базара и сообразив, куда же это я добираюсь, я на всё плюнул, застегнул френч и бросил играть в бродячего поэта, пока у меня есть деньги, оставайся бледнолицым юношей. Я подошёл к одним из таксистов на бульваре и потребовал, чтобы мне нашли Медовеевку и немедленно отвезли меня туда. Те галдели между собой с полчаса, пока самый старший из них не сообразил, где это может быть и что с этим делать. Я пообещал старшим 20 долларов за поездку, и они отправили со мной разбойника помоложе: мы заехали за моими баулами на вокзал, и скоро помчались по шоссе в сторону гор.
Сидя в машине и болтая с шофёром, я вдруг сообразил, что оказался в самом глупом положении, которое только обычно и придумывают авторы романов: меня здесь никто не знает, никто вообще не знает, где я сейчас могу быть, и вот я еду со всеми вещами и с карманами, полными (по здешним меркам) денег – в сторону, о которой не имею никакого представления. Дорога повернула от моря, и мы понеслись к горам мимо вполне уже кавказских деревенек, коров и пальм. Меня разбирал смех, и я отчётливо представлял себе, с каким острым наслаждением я сейчас принял бы поругание и смерть от рук косматых злоумышленников. Мой страхолюдный шофёр поглядывал на меня искоса и, честное слово, чего-то побаивался. Вот так мы развлекались.
Дорога пошла всё больше в гору, и мы уже неслись по ущелью, по серпантину очень узкого проезда, глубоко под которым грохотала река. Нас высоко обступили скалы, над которыми зеленели, чернели и, наконец, белели, сливаясь с облаками, вершины. Мы уже с четверть часа не видели ни человека, ни машины, ни хотя бы какого-то указателя. Наконец, мы проехали табличку, которая означала, как я понял, место последней остановки автобуса. И поехали. Довольно скоро мы проехали выморочный посёлок, который едва ли не весь состоял из лавки и почты, причём оба дома были закрыты наглухо. Это была та самая почта, на которую я неделю назад отправил своё письмо.
Мы заехали уже высоко, может быть; речка бушевала уже совсем справа от нас, а вокруг были высокие зелёные склоны. Дорога закончилась перед ещё одним вполне мёртвым посёлком, у которого возвышался большой деревянный медведь с табличкой «Медвежий угол» и стоял шлагбаум. Там сидел, покуривая на лавочке, дедушка с пронзительными голубыми глазами, под ногами у него суетились два маленьких пёсика. Дедушка заявил нам, что мы заехали в заповедник, и, когда я ему объяснил своё дело, настолько поласковел, что содрал с меня червонец за проезд и, махнув рукой, сказал, что туда выше до Медовеевки – это, видимо, рукой подать. Мы проехали какой-то совершенно опустошённый пансионат и подались в лес.
Прошлую неделю шли дожди, и грунтовая дорога, которая шла вдоль реки и густо заросшего склона, была ухабистым болотом. Мы продирались, залитые изумрудным сиянием деревьев, которые перепутывались вокруг, и ни души не было видно. Только однажды где-то высоко по склону заметили пасеку, домики которой рассыпались, как горная деревня. Мы встретили мостик, но не отважились по нему проехать и двинули дальше. Тропа делалась всё уже, ухабистей, и перешла в реку. Мой приятель давно уже истощил запас своих азербайджанских ругательств, его глаза выкатились, и он дрожал мелкой дрожью. Я не знаю, что с ним такое сталось после шлагбаума. Он весь сжался от ужаса и сперва принялся орать и махать руками под прозрачным взглядом этого отсутствующего рязанского дедушки, но я ему обещал заплатить вдвое, и он в отчаянии откинулся на сиденье, потому что деньги больше страха, когда это он понял. Мы решили перебраться через мостик и карабкаться наверх, покуда хватит машины.
Крутой и весь густо заросший лесом склон был изрезан дорожками, которые будто бы стекли с его вершин с потоками дождей: я думаю, что, в отличие от моего шофёра, Хогарт пришёл бы в восторг от этих троп, которые спирально закручиваясь, вздымаются всё выше и уже сквозь чащу. Мы с невероятным трудом, благо весь автомобиль трясло, вскарабкались ещё с километр наверх и застряли в грязи. Здесь мы договорились, что шофёр остаётся с моим багажом вытаскивать свою машину из этого говна, и будет ждать. Я отправился искать что-нибудь: людей, сельцо, Медовеевку, семью Свистуновых, или я уже не знаю что.
Действительно, ещё три или четыре поворота этой раскисшей тропы поверх по склону, и я вышел на открытое солнце, к распластавшейся наверху деревне, которая была такой же пустынной и редкой, как всё, что я встречал уже пару часов. Я пошёл по дороге, у меня кружилась голова от этой вдруг совершенно русской деревни, дома которой стояли одинаково далеко и от дороги, и от леса, и друг от друга; в горле пересохло, френч прилип к спине, ботинки отяжелели от грязи. Я пробовал разобрать вокруг хотя бы кого-нибудь. По дороге пробежало несколько поросят. Наконец, я увидел на перекрёстке двух золотоволосых мальчиков, которые возились с бобиком… Не знаю, как я вообще выдавал из себя какие-то звуки, но думаю, что у меня был жалкий вид… Мальчуган взглянул сквозь меня своими снова пронзительными голубыми глазами и снова рассеянно показал мне в конец деревни, за которым живёт учительница. Если оглядеться, вокруг нас были разбросаны зелёные вершины, подтаивающие в голубой дымке, и откуда-то снизу шуршали ручьи; солнце слепило. Я добрёл до конца деревни, и когда снова увидел склон вниз, то бросился к крайним оградам деревни, чтобы найти хотя бы кого-нибудь. В сотне метров за одним из заборов кто-то косил траву. Во весь свой срывающийся и охрипший голос я завопил, всё-таки стараясь сохранять хоть какой-нибудь этикет, где мне отыскать Свистуновых. Почти не оборачиваясь, он совершенно невозмутимо, на ходу и даже тихо, хотя я слышал каждое слово, объяснил, что это уже рукой подать там за оврагом. Вышел ещё дедушка на крылечко, тоже сказал так же ужасающе тихо, что совсем всё рядом.
