Я полюбил и раннее вставанье:
чуть обнаруженных вещей
предутреннее очертанье.
Эта испарина полей —
нежнейший межпредметный клей,
почти сквозной, почти что млечный.
Я тоже растекусь, конечно,
смягчающей и смутной дымкой,
прежде чем стану невидимкой.
Егунов писал стихи и прозу под псевдонимом Андрей Николев: он позаимствовал эту фамилию у русского поэта XVIII века, автора комедий «Самолюбивый стихотворец» и «Испытанное постоянство». Из современных писателей его, пожалуй, единственными друзьями были Михаил Кузмин и Константин Вагинов. Из его романов, рассказов, стихотворений и поэм сохранилось совсем немногое, и в 1993 году Глеб Морев издал книгу этих произведений в Вене. При его жизни, в 1931 году, в России вышел только один роман «По ту сторону Тулы» – книга, своеобразие которой можно сопоставить с романами Ильязда и с «Финнегановым Уэйком» Джойса в переводе Анри Волохонского. Впрочем, филологические работы Егунова, который переводил на русский язык Платона и позднюю греческую прозу, тоже могли бы заинтересовать более широкого читателя: скажем, статья о заимствованных из античных любовных романов описаниях экстаза в житиях русских святых… В обширном вступлении к русскому изданию романа Гелиодора «Эфиопика» он создал подробный портрет грека эпохи эллинизма, и, хотя это строгий исторический очерк, в нём вместе с тем легко опознать очень точное изображение ленинградского интеллигента, которое могло бы послужить предисловием и к одному из романов Вагинова.
Кстати, в герое одного из этих романов, коллекционере сновидений, остались черты самого Егунова. Со снами, скорее всего, было связано и ещё одно его увлечение. В 20–30‐е годы он составлял сюрреалистические коллажи из журнальных картинок и репродукций (вставлял, например, фигуру Лаокоона в популярную картину «Не ждали»). Нужно заметить, что для того времени это было отнюдь не расхожее и банальное занятие, как сегодня.
Вернувшись в Ленинград после перерыва, за время которого я познакомился со стихами Андрея Николева, я, как и всякий другой молодой поклонник явления, называющегося петербургской поэзией, начал разыскивать последнюю квартиру и могилу моего любимого автора. Когда я увидел окошко пятиэтажного дома – хрущобы – через дорогу от того самого садика на задворках пассажирского порта и торговых выставок, где я учился ходить и куда бегал из школы, мне стало очень стыдно за мещанство, которое я привык связывать с поэзией, и меня больше никогда не интересовала жилплощадь писателей. Андрей Николаевич Егунов умер в 1968 году, и его могила затерялась на самом прозаическом и безграничном Северном кладбище Петербурга, по которому я бродил несколько раз, читая про себя Николева и вспоминая шутку Ильязда, что отнюдь не большие очки создают большого астронома. Изо всех мест и вещей, которые могли бы сохраниться от жизни Андрея Николева, я решил твердо запомнить только старый анекдот о портрете вождя. Ведь кто такой, собственно говоря, поэт, как не герой самых древних анекдотов на свете, то есть банальных рассуждений на тему свободы:
Нанюхался я роз российских,
и запахов иных не различаю,
и не хочу ни кофею, ни чаю.
Всегдашний сабель блеск и варварство папах,
хоронят ли, иль Бога величают
иль в морду мне дают, остервенясь —
скучаю меж соотечественников немусикийских,
но миром тем же мазан и пропах —
кто долго жил среди плакучих роз,
тому весь мир ответ, а не вопрос.
Белым голосом
Серёжа Завьялов, которого я очень люблю, предложил мне сказать на людях что-нибудь серьёзное. Я предпочитаю читать по бумаге, потому что тогда слова приобретают по крайней мере вес того самого пустого звука, который раздаётся в красивом помещении между очень милых людей, и помогает всем чувствовать себя лучше. Произнести именно такой пустой звук не так просто, как это кажется многим. Одна подруга моей матушки, которая в молодости участвовала в сценической массовке, рассказывала. У статистов, которые выходили тогда в виде придворного бала или площадной толпы, существовал даже вроде бы такой приём, а точнее – своего рода мантра, которой они обменивались на сцене, создавая содержательный шум: О чём говорить, когда нечего говорить (bis) и т. д. Это, с позволения сказать, заклинание у меня теперь очень связывается с грандиозными оперными представлениями из моего детства, – все эти «Иван Сусанин», «Хованщина», «Борис Годунов» и другие, – которые совпадали с характерными для середины 70‐х годов модой на большой русский стиль и ностальгию по прекрасной великодержавной эпохе. (Я ещё помню, что такой оперный премьер того времени, как Огнивцев, был сознательно похож, почти как две капли воды, на символического для русской прекрасной эпохи Шаляпина; в тот раз, когда я его видел, он сидел на диване у дачного окна в точно такой же позе и в таком же костюме, как великий певец на знаменитом портрете Коровина.) В свою очередь, либретто этих русских опер мне всегда казались издевательством над поэтическим словом и вообще речью; но слова героев были такими же беспомощно трогательными, как пошмякивание, которое слышно в первых рядах партера от ног танцовщиков во время балетных спектаклей. Кому-то всё то, что я тут рассказываю, покажется издевательством, хотя это всего лишь любовь. Чувство домовое и отчасти душное, потому что во сне я почему-то никогда не вижу ничего домашнего и уютного, а только большие красивые помещения с людьми, которым светло и холодно в этих залах и хочется всё говорить и говорить.
Я заговорил о снах, потому что речитатив – это такое же сновидение, только другого рода. Вот застольные разговоры – это совсем другое; застольная речь должна за руку взять, тепло вздохнуть и не отпускать от дела. Торжественные речи поэтов и общественных деятелей лишены такого вкуса и духа: тут, как всегда, могут быть виноваты представления XIX века (если мы на минутку вернёмся к оперным либретто, то ведь это были времена, когда даже такая простая фраза, как реплика из «Дон Жуана» да Понте: «Я слышу здесь запах женщины!» – казалась публике чересчур насыщенной). Нет, общественные деятели и поэты считают себя представителями намного лучшего мира, чем повелось, что доказывает чтение любого этюда в защиту поэзии. Такие сочинения всегда были идеально похожими друг на друга. Как правило, они все одинаково гладкие и пустые. Фактически, сегодня место профессионального поэта с положением просто требует от него время от времени производить такие вот выступления в каком-нибудь престижном иллюстрированном еженедельнике. В общем-то, положение такого профессионального поэта в современном деловом мире – вещь унизительная и двусмысленная, потому что его терпят, хотя ему вряд ли когда-нибудь удаётся рассказать что-нибудь новое и занимательное, как этого требует литература. Но я прошу обратить ваше внимание на то, что меня тут совершенно не интересуют поэты. Мне тут, скорее, хотелось поговорить о терпении и о том, почему столько живого чувства вызывают заранее скучные нелепые вещи. Поэтому поэтов можно оставить в покое и перейти к обсуждению более редких феноменов жизни.
