Сравнивая натюрморты Вальрана с работами двух таких совершенно отличающихся от него художников, как Клоссовский и Бальтус, я пробую показать в этом живописце человека, в мастерской которого книги и звукозаписи занимают не меньшее место, чем мольберт, кисти и краски, а работа отражает задумчивость и не передаёт ничего слишком внешнего. Выбор вещей для натюрмортов невелик и достаточно прост, чтобы создать символическую атмосферу, не слишком отвлекая внимание символами от предметов: череп, бутылки, рыба и т. д. Эти вещи бывают разложены на зелёном столе, который, как известно, предназначается для работы ума, то есть для работы с бумагами или для игры в карты. Фоном часто служит небесная муть, тонкие переливы которой можно изображать или разглядывать долго и тем более вдумчиво, что к этому обязывает не столько живописный вид, сколько потребность заглянуть в самого себя. Ощущение странности, о котором я тут уже говорил, создаёт рисунок этих работ. Слегка неуклюжее расположение вещей на полотне и скрупулёзная живопись показывают в каждом из натюрмортов не изделие для салона, а предмет долгих умственных занятий: для того, чтобы задавать своей работой вопросы, художнику иногда нужно лишить свою руку уверенности. Ведь яркая и уверенная работа – работа, как правило, мимолётная и не слишком глубокая.
Натюрморты Вальрана пользуются, пожалуй, особой любовью зрителей, которые знакомы с его работами. Причина, я полагаю, в том, что каждый из этих натюрмортов вызывает у них какой-то совсем личный отклик, который, в отличие от обычного удовольствия от произведения живописи, хочется оставить про себя и только себе.
Сергей блюз
Время от времени – скоро уже пять лет с тех пор, как не стало Сергея Хренова, – я пробую рассказывать о нём своим новым приятелям или читателям и снова принимаюсь ходить по Невскому проспекту между площадью Восстания и улицей Рубинштейна. Я захожу в разные магазины, а иногда присаживаюсь выпить кофе, но не могу найти ни одного места, где мы встречались ещё совсем недавно. На самом деле я хочу рассказать о литературе, которая нас познакомила и заставляла находить в этих местах маленькие уголки нашей утопической жизни. Вот почему, хотя никому не жаль нашего прошлого, сердце всякий раз ёкает, когда начинаешь рассказывать: «Это было…»
(1)
Я могу, например, вспомнить, как мы встречались во время путча в августе девяносто первого, в кафетерии «ЧК» на Невском у площади Восстания. Тогда в городе был необыкновенный расцвет таких демократических заведений, баров и кафетериев. Их очень точно определяло старинное американское словечко speakeasy; там легко говорилось и туда словно впитывались все соки тогдашнего энтузиазма, выросшего из никчёмности прежней советской жизни, которую один наш приятель выразил формулой: «весь день сиеста, под вечер фиеста, с утра – фиаско». В общем-то, даже дни путча выглядели в Ленинграде небывалым народным гулянием на воздухе, раскалённом добела.
Мы провели эти дни с сардоническим оптимизмом: Сергею, по-моему, удавалось одним своим видом распространять такую атмосферу, закурив папиросу и прислонившись к витрине «Сайгона» или одного из потом заменивших его кафетериев на Невском. Совсем как битники, которых он так ценил и которые считали свой образ жизни выше любой ядерной угрозы, он тогда сразу же мне сказал, что, если коммунисты останутся, мы бросим тратить себя на свободные заработки и снова будем «делать культуру» – то есть мы будем сочинять или переводить с языков необходимые тексты и будем собирать их в самопальные книги или в такие же машинописные журналы, как «Предлог», который Сергей издавал в 80‐е годы… Как известно, всё вышло не так. Прошло несколько лет, в стране поменялись многие названия, а «культура», или тот образ жизни, в котором по крайней мере три поколения жителей Ленинграда искали свою собственную страну, вообще пропала. Копеечные стоячие кафетерии тоже пропали. Сергей случайно погиб 11 июля 95-го; закурив папиросу, он прислонился к окну и сорвался вниз. Для меня все эти факты совпали настолько, что, когда я решил рассказать о Хренове, я решил не рассказывать прямо о Серёже или о прежней литературе, а сделать заметки к рассказу о людях из питерского кафетерия. Этот рассказ – стихотворение в прозе под названием «Север», которое Сергей написал накануне «времён перестройки», в 1986 году.
Я <…> как правило, около трёх часов дня нахожусь в кафетерии на углу Невского и Владимирского <…> иногда в это время туда приходит Курёхин, и мы пьём кофе (я – маленький двойной без сахара, а он – большой простой с сахаром <…> и болтаем. А в три мы отправляемся в открывшиеся после обеда магазины «Букинист» и «Академкнига», иногда переходя сначала Невский, а потом Литейный, а иногда – сначала Владимирский, а потом Невский (уж как зажжётся светофор). Там мы хотим купить книги по культуре, философии, филологии, психологии и ещё чему-то, что нас интересует (хотя в нас самих-то не шибко много культуры и философии (не говоря уж о филологии и психологии)), но книг таких, видимо, совсем мало, и мы, чаще всего, возвращаемся ни с чем обратно в «Сайгон», переходя улицы в соответствии со светофорной случайностью. Цикл на этом замыкается, но жизнь циклична, как светофор, и это (всего-навсего) лишь простейший ритуал (один из немногих в нашей жизни), начинающийся кофейным обрядом инициации, с последующим символическим походом за Знанием и возвращением в исходную точку <…> Но я так вижу. Я вижу, что нет ни Невского, ни Владимирского, и, тем более Литейного, а есть только «Сайгон» да книжные магазины <…> и мы с Курёхиным, вечно идущие по этому маршруту – туда-сюда, туда-сюда, туда исюда.
За 13 лет от описываемых событий уцелела, пожалуй, только книга Вулфа «Электропрохладительный кислотный тест» в переводе Виктора Когана, издание которого он посвятил памяти последних петербургских проказников – Сергея Курёхина и Сергея Хренова. На Невском проспекте их заменило никому теперь не понятное «мерцание жизни», которое поэт Введенский в одном из своих текстов начинает описывать со слов Пускай бегает мышь по камню.
Вперёд и в сторону от «Поэтической функции»
С 19 августа по 7 сентября в Музее истории города (бывший особняк Румянцева) прошла большая ретроспектива живописи Валерия Вальрана, которому в эти дни исполняется пятьдесят лет.
Художник решил показать, что было сделано за четверть века, с 1973 по 1999 год, и собрал для выставки 92 работы, многие из которых хранятся сейчас в музейных и частных собраниях в России и за рубежом.
Размах выставки вполне соответствует тому участию, которое Вальран принял в культурной истории современного Петербурга. В начале семидесятых он примкнул к тогда ещё неофициальному искусству и стал одним из тех, кто деятельно формировал альтернативную художественную жизнь Ленинграда; в годы перестройки он был одним из организаторов творческой лаборатории «Поэтическая функция» – передового объединения писателей, художников и интеллектуалов города; в последнее время как куратор галереи «Арт-коллегия» он организатор больших фестивалей петербургского искусства (за двадцать лет организовал и провёл более тридцати групповых выставок и фестивалей в России и за границей)… Хотя эти факты не имеют прямого отношения к творчеству, на их примере можно лучше понять художественную личность Вальрана, то есть что позволяет ему (как показывает ретроспективная выставка) соблюдать целостность, работая в отчётливо разных видах живописи, и быть обособленным художникам, сохраняя связь с разными направлениями в петербургском искусстве.
