Матвеев смотрел недоверчиво.
– Условимся так, – сказал я, – если Гедеон и все прочие незаметно уйдут из монастыря, вы, Николай Дмитриевич, примете мой план и станете в нем участвовать.
Матвеев чуть ли не испуганно оглянулся на Анюту, но та смотрела без сочувствия к его колебаниям – неуступчиво, холодно, с готовым прорваться презрением.
– Ладно, – буркнул наконец Матвеев. – Уговорил. Положу голову на плаху!
– Бросьте, – мягко возразил я. – Будете меня слушаться, никакой плахи и в помине не будет. Еще и прославят вас за хитрость и преданность Советской власти.
– А вот ты, как я погляжу, ей не шибко предан, – проворчал Матвеев, но я понимал: это был не упрек, а не что иное, как попытка отступить с достоинством.
– Я ей вообще не предан, – признался я спокойно. – Просто служу, потому что нельзя иначе.
– Никак не могу понять, почему ты нам помогаешь, – тихо сказал Матвеев. – Вроде бы истово верующим тебя не назовешь… Неужто просто власти назло действуешь? Или тот человек, о котором Анюта с Гедеоном рассказывали и который тебя сюда послал, был для тебя первым другом и ты не мог ему в его просьбе отказать?
– Тот человек был мне первым врагом, – сдавленно ответил я. – А здесь я потому, что хоть вынужден служить разрушителям святынь, но хочу быть причастным и к их грядущему обретению и восстановлению.
Мне самому эти слова показались сухими, казенными, неискренними.
Вопрос Матвеева задел самую чувствительную струну моей души. Если бы я только знал, зачем был некогда отмечен молнией! Если бы только я знал, как правдиво ответить Матвееву!
– Не спрашивай, почему я здесь, – пробормотал с болью. – Какая-то сила ведет меня – сила, которой я не знаю названия и цели ее не знаю, остается только верить, что я действую во благо!
– Сей на благой земле, сей и на песке, сей на камне, сей при пути, сей в тернии: все где-нибудь да прозябнет и возрастет, и плод принесет, хотя и не скоро, – вдруг проговорила Анюта, глядя на меня сияющими глазами. – Так рек батюшка наш Серафим, и нам нужно только следовать его завету.
– Ну что ж, – c обреченной улыбкой кивнул Матвеев, – пусть будет, что будет. Утром все подробности обсудим.
– Да ты смеешься, дядя Коля?! – гневно взвилась Анюта. – Какое утром? Нынче ночью надо сделать то, что Митя предлагает! Неужели не понимаешь? Прошлую ночь упустили, так Гедеон со товарищи вам еще одни сутки у судьбы выторговал. Не иначе, сам Саровский Святой его надоумил. Но больше такой удачи не будет! Упустите ее – уже не поймаете!
Мы с Матвеевым невольно переглянулись. Нам и в голову не приходило то, о чем сразу догадалась Анюта: ее брат пошел на самопожертвование не только от отчаяния, но отчасти и для того, чтобы исправить свою и Матвеева ошибку, дать мне понять: он согласен со мной и отныне будет действовать по моему плану.
– Хорошо, – хрипло сказал Матвеев. – Я все понял, не кори, Анютка. Начинаем нынче же, – повернулся он ко мне. – Но ты скажи толком, что делать, а то у меня ум за разум от всего этого зашел!
– Сначала Анюта поговорит с Киприаном, – сказал я. – А потом нам нужно срочно повидаться с отцом Маркеллином.
И я улыбнулся им обоим так, словно был чужд страху и сомнениям, словно твердо верил в удачу.
Впрочем, это была чистая правда. Я ничего не боялся и был совершенно уверен в успехе!
Горьковская область, 1942 год
В «Хейнкеле-111», принадлежащем специальной авиационной эскадрилье «Гартенфельд» и вылетевшем с псковского аэродрома, их было четверо. Колдун, Купец, Монах и инструктор разведшколы штаба «Валли» в Сулеювеке.
Инструктору предстояло вернуться. Остальным – приземлиться в заданном районе, спрятать парашюты и дальше, до Горького, добираться самостоятельно.
Колдун должен был прыгать первым, чтобы показать пример Купцу и Монаху, которые не могли скрыть страх, хотя у каждого на счету уже было как минимум два тренировочных прыжка.
Он взялся за вытяжное кольцо, подошел к люку. Сзади раздался громкий голос инструктора – чтобы перекрыть гул самолета, ему приходилось кричать:
– Имейте в виду, Купец, и особенно ты, Монах: в точку приземления вы все равно попадете! Откажетесь прыгать – пристрелю и выброшу из самолета! Понятно? Пошел, Колдун!
«Пристрелить, может, и пристрелит, но на землю, конечно, не выбросит: большая радость будет энкавэдэшникам, которые найдут два трупа с поддельными документами, при парашютах, да еще рацию!» – успел усмехнуться про себя Колдун, прежде чем опрокинулся в люк и почувствовал, как всего обдало ледяной свежестью.
И сразу тело сделалось невесомым, легче стало дышать…
Еще в те времена, когда Павел Мец, он же Ромашов, служил в ГУГБ НКВД, лучше всего на тренировочных сборах ему удавались верховая езда, метание ножа и прыжки с парашютом. Стрелком, пловцом и бегуном был средним, зато кони ходили под ним как шелковые – видимо, остатков его телепатических способностей хватало как раз для того, чтобы подчинять себе животное. Метание ножа было его самой сильной стороной, ему все завидовали. А в прыжках показывал отличную технику управления парашютом и точность приземления. При этом в воздухе Ромашов норовил продлить свободное падение, оттянуть тот момент, когда натянутся стропы парашюта – и он снова почувствует себя связанным, ограниченным в движении, обязанным подчиняться… Словом, таким, как на земле!
Когда в разведшколе проводились пробные парашютные прыжки, Ромашова всегда хвалил инструктор – русский, из эмигрантов, носивший кличку Шило. Там все носили клички: настоящее имя курсанта было известно только начальнику школы или куратору группы.
У группы, которую составляли Купец, Колдун и Монах, было два куратора: Отто-Панкрац Штольце и Вальтер Штольц.
Сам Шило был очень худой, сухонький, с необычайно острым носом. Да и взгляд у него оказался острый, пронизывающий, колючий. Как самое настоящее шило! Инструктор словно бы протыкал человека насквозь и видел то, что тот безуспешно пытался скрыть.
Монаха – так стали называть Гаврилу Старцева раньше, чем узнали его настоящее имя и фамилию, – очень хвалил инструктор по радиоделу:
– Можно подумать, он для этого рожден! Почерк четкий, отличная скорость!
Однако Шило, едва взглянув на Монаха, который, трясясь всеми своими поджилками, никак не мог решиться забираться в самолет, сразу сказал:
– Почти безнадежен. Если после выброски останется жив, это будет просто чудом. Рекомендую забраковать.
Если бы все зависело только от школьного начальства, Монаха отправили бы в лагерь. Однако он, как и Колдун, был протеже Вальтера Штольца, поэтому Шилу было предписано Монаха натаскивать и натаскивать, пока хоть какой-то толк не выйдет!
Почти столь же печальное впечатление произвел на Шило и Купец – эту кличку выбрал себе Андреянов. И его тоже Шило порекомендовал забраковать. Однако Андреянов, несмотря на это, был назначен старшим в новой группе и тоже неплохо показал себя на уроках радиодела, так что в случае чего мог заменить и радиста. К тому же именно от Андреянова зависело выполнение самых важных заданий, возложенных на группу: сбор данных о транспортных перевозках на дороге Горький – Москва, о выпуске продукции оборонных предприятий, о расположении укреплений на территории Горьковской области.
