Я не обольщался: Анюта вовсе не возмечтала о невозможном по отношению ко мне – пожалуй, в своей невинности она и не понимала, о чем тут можно мечтать! – но женственность, еще не подавленная монашеством, о котором Анюта грезила, эта мирская женственность безотчетно бунтовала в ней, томила душу и надрывала сердце.
Что я мог сделать? Что я мог сказать?..
Ничего.
Мы повернули назад, к дому. Впрочем, я хотел еще раз пройти мимо часовенки, некогда воздвигнутой над местом изначального упокоения святого Серафима Саровского. Подойдя к ней, я взглянул на Анюту, как бы желая спросить, что она думает относительно той моей идеи, которую я изложил Гедеону и Матвееву, однако Анюта задумчиво смотрела на небольшую красивую церковку с голубым куполом.
– Мощи батюшки нашего Серафима нынче там хранятся, – тихо сказала она, – это церковь Живоносного источника.
Я еще раз окинул взглядом часовенку и эту церковь с таким красивым названием, оценил ее расположение, очень удобное для нашего замысла, – и подумал, что надо пустить в ход все мои силы, только бы уговорить Матвеева и Гедеона этим замыслом проникнуться!
Как сказал бы Бокий, цель оправдывает средства. А впрочем, неизвестно, что сказал бы он, если бы узнал: я ни одной минуты не собирался исполнять его приказание и привозить саровский артефакт в Спецотдел!
От волнения при этой мысли у меня даже руки похолодели. Я стиснул их в кулаки и, чтобы унять расходившуюся фантазию, спросил Анюту, почему церковь так называется – Живоносный источник.
Анюта показала на полустертую, поблекшую от времени икону над входом в церковь и объяснила, что эта икона зовется Богоматерь Живоносный источник. Оказывается, в незапамятные времена близ города Константинополя находилась роща, посвященная Пресвятой Богородице. В этой роще слабо пробивался источник, за давностью лет заросший кустарником и затянутый тиной. Воин по имени Лев Маркелл встретил в этом месте заблудившегося, изнемогающего от жажды слепца, захотел ему помочь – и вдруг услышал голос Богородицы, повелевающей найти заросший источник и помазать тиной глаза слепому. Когда Лев Маркелл исполнил повеление, слепой немедленно прозрел. А Богоматерь предсказала Маркеллу, что он сделается императором, что и сбылось вскорости.
За этим рассказом мы и вернулись в дом Гедеона.
Матвеев уже ушел. Анюта подала остатки от обеда, чтобы мы с ее братом могли поужинать, но сама за стол не села, а тоже ушла – навестить сестру Серафиму, дивеевскую монахиню, пришедшую в Саров вместе с ней. Возможно, ту самую, о которой упоминал Артемьев.
Почти тотчас после ужина ушел и Гедеон. Он почти не разговаривал со мной, вид у него был отчужденный. Я подумал, что это, наверное, не столько потому, что предложенный мною план показался ему слишком рискованным, а потому, что он увидел, как печальна сестра.
Я не стал спрашивать, что с ним, не стал возвращаться к своей идее. Никакой вины за собой я не чувствовал; что же касается будущих действий, мною вдруг овладело странное, какое-то усыпляющее спокойствие.
Я забрался на теплую печь и только уснул, как передо мной появился светлый туман. Сначала он был зыбким, но вскоре сгустился, принимая вид человеческой фигуры. Сначала я подумал, что мне явился призрак Николая Александровича Трапезникова, каким я видел его в последний раз в Сокольниках, перед тем как Артемьев выстрелил в меня! Однако тотчас я разглядел седого старца в белых одеждах. Этот старец с улыбкой сказал:
– Оставь все, радость моя, не пекись о том, о чем думаешь, все само собой сбудется.
– Что это значит? – спросил я растерянно, однако призрак медленно растаял, не дав мне ответа.
Я проснулся, обдумывая этот странный сон, и вдруг вспомнил одно место из записок Артемьева, где он описывает происходящее в саровском Успенском соборе: «И в это мгновение ему показалось, что над мощами Саровского Святого поднимается некий светлый туман. Сначала он был зыбким, но вскоре сгустился, принимая вид человеческой фигуры – фигуры старика с седыми волосами и бородой, облаченного в белое».
Да ведь это в точности то, что я увидел во сне! Мне тоже явился призрак Саровского Святого, это его слова слышал я и, можно сказать, получил его благословение на то, что предстояло сделать!
С этой мыслью, с уверенностью в успехе я снова уснул, спал спокойно, чувствуя такую радость, что не мог сдержать безотчетной улыбки. Однако под самое утро приснился мне совершенно другой сон: тот же самый, который я видел некогда в Сокольниках и который запомнился на всю жизнь: о том, как мы с Лизой будем убиты на Сретенском бульваре, почти напротив кинотеатра, в пору моего детства называвшегося «Гранд-электро», потом – «Фантомас», теперь – «Искра», но в будущем, если верить этому сну, его переименуют в «Хронику». Я проснулся и вспомнил свои прежние терзания, но сейчас я ощущал не горе и печаль оттого, что мы с Лизой погибнем, а радость, потому что погибнем мы вместе, нам не придется пережить друг друга, что было для нас невыносимо и что пережить мы все равно бы не смогли.
Неужели и эту мысль, это спокойствие и это бесстрашие внушил мне Саровский Святой?..
Уже рассвело. Я умылся, поел того, что оставалось от ужина, и послонялся из угла в угол, поглядывая в окна и поджидая хозяев. Бросать дом незапертым не хотелось. Потом я увидел, как из соседних изб выбегают встревоженные люди и устремляются в сторону монастыря.
Неужели уже началось вскрытие гробницы Саровского Святого? А мы так и не договорились ни о чем с Матвеевым и Гедеоном…
Мысль была безнадежная, я не знал, что делать, однако почему-то ничуть не встревожился: по-прежнему ощущал все то же удивительное спокойствие, которое обрел во сне…
Белоруссия, «Масюковщина», 1941 год
В оконных проемах брезжил жидкий осенний рассвет. Рядом на нарах слабо шевелились Андреянов и монах, а за стенками барака ревела, вибрировала рельса, давая сигнал к подъему.
Невыспавшиеся пленные с трудом сползали с нар, и вскоре по баракам разбежались автоматчики, ударами прикладов заставляя измученных людей поскорей подниматься и гоня их к выходу.
– Начальство, что ли, какое прибывает? – пробормотал Андреянов.
Да, в лагере иногда возникали персоны в погонах, приезжавшие то ли с какими-то инспекциями, то ли просто из любопытства. Никаких перемен в положение узников эти приезды не вносили, кроме одной: вместо того чтобы бестолково слоняться по лагерю, они вынуждены были несколько часов проводить «на плацу» – на площадке между бараками, – качаясь от слабости, но готовясь при появлении высокого чина проорать:
– Хайль Гитлер!
Вот и сейчас военнопленных гнали на плац. Как только они образовали более или менее ровные ряды, из отдельно стоящего здания, где жила охрана и лагерное начальство, вышли в сопровождении коменданта два офицера лет сорока. Один был в форме СС, другой – абверовец.
Эсэсовец в черной форме смотрелся зловеще со своим худым, резко очерченным лицом, густыми черными бровями, мрачными черными глазами и сурово поджатыми тонкими губами. Он был похож на итальянца или даже на испанца, какими помнил Ромашов интербригадовцев
[69], в конце тридцатых годов иногда приезжавших в Москву и даже появлявшихся на трибунах Мавзолея рядом с руководителями партии и правительства во время Первомайских и Октябрьских парадов.
