– Вы не находите, что здесь немного душновато? – с беспокойством спросил Артур.
В витринах за стойкой стояли подсвеченные снизу бутылки с разноцветными напитками, фуксиновые, вермильоновые, изумрудные. Казалось, они освещали собой весь зал. Табачный дым ел глаза, и по щекам у меня потекли слезы. Музыка то пропадала, то вдруг начинала звучать неестественно громко. Я провел рукой по клеенчатой драпировке алькова у себя за спиной и удивился, до чего она прохладная на ощупь. Лампы были похожи на колокольчики альпийских коров. А над стойкой бара, на самом верху, сидела лохматая белая обезьяна. Еще чуть-чуть, еще один глоток шампанского, ровно один глоток – и на меня снизойдет озарение. Я сделал глоток. И тут же с необычайной ясностью, без злобы, без страсти, понял, что такое жизнь. Помню только, что она имела какое-то отношение к блестящему, медленно поворачивающемуся вокруг своей оси навесу под потолком. «Да, – прошептал я сам себе, – пускай себе танцуют. Они танцуют. Я рад».
– Знаете, а мне здесь нравится. Просто невероятно, – с восторгом сообщил я барону. Он вроде бы совсем не удивился.
Артур с торжественным видом сдержал отрыжку.
– Дорогой Артур, ну зачем вы такой печальный. Устали?
– Нет, Уильям, не устал. Может быть, просто немного задумался. В подобных ситуациях есть своя торжественная нотка. Вы, молодежь, имеете полное право радоваться жизни. Веселитесь, я ни на минуту вас не осуждаю. Но всякому человеку есть что вспомнить.
– Воспоминания – самое главное наше богатство, – одобрительно промолвил барон. Он тоже был сильно пьян, и с лицом у него начали понемногу происходить какие-то сложные структурные изменения. Вокруг монокля образовалось нечто вроде легкого локального паралича. Только благодаря моноклю его лицо до сей поры умудрилось сохранить форму. И он удерживал его в глазнице отчаянным напряжением лицевых мышц, задрав не занятую в деле бровь, перекосив уголки рта: вдоль пробора, между тонких, атласно-гладких волос выступили крохотные бисеринки пота. Перехватив мой взгляд, он поплыл в мою сторону, вынырнув на поверхность той призрачной субстанции, которая нас с ним разделяла.
– Прошу прощения. Вы позволите задать вам вопрос?
– Сколько угодно.
– Вы читали «Винни Пуха» А. А. Милна?
– Читал.
– И, скажите на милость, понравилась вам эта книга?
– Очень.
– В таком случае очень рад. Мне тоже. Очень.
И тут мы все встали. Что случилось? Пробило полночь. Зазвенели бокалы.
– Ваше здоровье, – сказал барон с видом человека, которому удалось к месту ввернуть особенно удачную цитату.
– Позвольте мне, – сказал Артур, – пожелать вам обоим всяческих благ, успехов и счастья в тысяча девятьсот тридцать первом году. Всяческих благ…
Его голос неловкой нотой повис в тишине. Он нервно пробежал пальцами по краю густой челки на лбу. И тут с жутким грохотом грянул оркестр. Подобно паровозу, который медленно, напрягая все силы, взобрался наконец на самую вершину долгого и многотрудного подъема, мы ринулись очертя голову вниз, в Новый год.
События следующих двух часов сохранились в моей памяти как-то смутно. Мы были в маленьком баре: я помню только, как развевались приклеенные к электрическому вентилятору султаны алого серпантина, ни дать ни взять морские водоросли – очень красиво. Мы бродили по улицам, а на улицах было полным-полно девушек, и они стреляли нам прямо в лицо из хлопушек. Мы ели яичницу с ветчиной в ресторане первого класса на вокзале Фридрихштрассе. Артур куда-то исчез. Барон по этому поводу напускал на себя вид таинственный и лукавый; хотя я никак не мог взять в толк, почему. Он просил, чтобы я называл его Куно, и объяснял, как искренне он восхищается природным английским аристократизмом. Мы ехали в такси вдвоем. Барон рассказывал мне о своем приятеле, юном итонце. Итонец два года провел в Индии. На следующее утро по возвращении он встретил на Бонд-стрит своего старого школьного друга. Они не виделись бог знает сколько времени, но старый друг сказал ему: «Привет. Боюсь, что не смогу с тобой сейчас поболтать. Обещал маме походить с ней по магазинам» – и больше ничего.
– И знаете, я это нахожу совершенно очаровательным, – подвел черту под историей барон. – Этот ваш знаменитый английский самоконтроль.
Такси оставило позади несколько мостов, потом газовый завод. Барон сжал мою руку и произнес длинную речь о том, как прекрасно быть молодым. Язык у него заплетался, а с английским дела обстояли все хуже и хуже:
– Видите ли, извините меня. Я наблюдал за вашими реакциями весь вечер. Я надеюсь, вы не обижены?
Я отыскал в кармане накладной нос и приладил его на место. В кармане нос слегка помялся. На барона этот мой жест явно произвел впечатление:
– Вы понимаете, для меня это все есть очень интересно.
И тут мне пришлось остановить такси у ближайшего фонаря, чтобы проблеваться.
Мы ехали вдоль высокой темной стены, поверх которой я вдруг ухватил глазом украшенный чугунным литьем крест.
– Господи, – сказал я, – вы что, на кладбище меня везете?
Барон в ответ только улыбнулся. Мы остановились; было такое впечатление, что угла темнее этого не сыскать во всем городе. Я обо что-то споткнулся, и барон услужливо подхватил меня под руку. Ему явно приходилось здесь бывать и раньше. Мы прошли через подворотню во внутренний двор. В нескольких окнах горел свет, слышался смех и обрывки патефонной музыки. В одном из окон на секунду возник силуэт – голова и плечи, проорал: «Prosit Neujahr!»
[6] и смачно плюнул. Плевок с тихим влажным звуком приземлился на тротуар прямо у меня под ногами. В других окнах тоже появились головы. «Пауль, свинья этакая, ты, что ли?» – крикнул кто-то. «Рот-Фронт!» – заголосили рядом, и раздался еще один, куда более громкий всплеск. Кажется, на сей раз, подумал я, опорожнили пивную кружку.
Засим настал один из нескольких периодов моей новогодней ночи, проведенных, так сказать, под общим наркозом. Понятия не имею, как барону удалось втащить меня вверх по лестнице. Я никаких трудностей подъема не помню. Мы оказались в комнате, битком набитой какими-то людьми, которые танцевали, кричали, пели, пили, хватали нас за руки и хлопали по спине. Там была огромная кованая газолиновая горелка, переделанная под электрические лампочки и увешанная бумажными гирляндами. Мой взгляд неприкаянно бродил по комнате, запинаясь о слишком большие или, напротив, слишком маленькие предметы – о бадью с крюшоном, в которой плавал спичечный коробок, раздавленную бусинку, бюст Бисмарка на высоком, в готическом стиле буфете, – фиксировал их на долю секунды и снова терял в общей ярко разукрашенной круговерти. Самым удивительным из этих мимолетных видений было видение Артуровой головы с открытым ртом и в съехавшем на левый глаз парике. Я встал, чтобы пойти и поискать к голове тело, и тут же как-то очень уютно упал на диван, схватившись в падении за верхнюю половину барышни и упав лицом в пахнущие пылью кружевные подушечки. Шум вечеринки накатывал на меня с громоподобной ритмичностью океанского прибоя. И обладал довольно странной властью успокоить, убаюкать. «Котик, не спи», – сказала барышня, за которую я зацепился. «А я и не думал», – ответил я, сел и стал приглаживать волосы. И внезапно почувствовал себя совершенно трезвым.
