К тому времени как мы закончили завтрак, огромные белоснежные склоны уже кишмя кишели крохотными фигурками: одни, закладывая лихие пируэты, с проворством стрекозы скользили вниз, другие запинались и катились кувырком, как покалеченные муравьи. На замерзшую поверхность озера высыпали десятки конькобежцев. В центре огороженного канатами квадрата нечеловечески проворная фигурка в черном трико выделывала чудеса акробатики на радость собравшейся вокруг публике. Наиболее активные из постояльцев, обрядившись в рюкзаки, альпинистские башмаки и вязаные шлемы – этакие солдаты из казарм класса люкс, – отправлялись в долгие и опасные восхождения на главные здешние вершины. И то здесь, то там, среди великой этой армии, виднелись раненые, которые, кто опираясь на палку, кто с рукой на перевязи, брели по снегу неровной походкой выздоравливающих.
Внимательный, как обычно, Куно вбил себе в голову, что он непременно должен научить меня кататься на горных лыжах. Я бы с удовольствием поизмывался над собой сам, но все мои попытки избавиться – и по возможности ненавязчиво – от его опеки успехом не увенчались. Это была его прямая обязанность; возражения не принимались. Итак, мы провели на склоне для начинающих два унизительных и потных часа; я оскальзывался и спотыкался, Куно подхватывал меня и давал полезные советы. «Нет, извините меня, но это снова не слишком правильно… вы держите себя в слишком скованной манере, вы понимаете?» Терпение его, казалось, не ведало границ. Я тоскливо мечтал о ленче.
Часам к одиннадцати неподалеку от нас появился некий молодой человек, лихо промчавшийся между новичками. Он остановился и стал смотреть на нас; должно быть, его забавляла моя откровенная неловкость. Его присутствие выводило меня из себя: я аудитории не заказывал. Отчасти по случайности, отчасти намеренно я заложил в его сторону крутой вираж, когда он меньше всего ожидал от меня чего-то подобного, и сбил его с ног. Мы оба рассыпались в извинениях. Он помог мне подняться на ноги и даже принялся сбивать с меня снег, прямо рукой.
– Позвольте… Ван Хорн.
Его поклон, его лыжи, да и вообще весь его облик, были настолько отточены и по-мужски суровы, что, казалось, он только для того мне и представился, чтобы тотчас вызвать на дуэль.
– Брэдшоу… очень рад.
Я попытался передразнить его манеру и тут же грохнулся лицом вперед в снег; на сей раз меня поднял сам Куно. Я представил их друг другу – в несколько менее формальной манере.
После этого маленького происшествия у Куно, к моему немалому облегчению, желания наставлять меня и воспитывать изрядно поубавилось. Ван Хорн был высокий светловолосый юноша, красивый на этакий суровый викингский манер; впрочем, он изрядно подпортил собственную внешность, сбрив большую часть волос. Наголо выбритый затылок обгорел на горном солнце до истошно-алого цвета. Ван Хорн сказал нам, что проучился три семестра в Гамбургском университете. Застенчив он был до чрезвычайности и густо краснел всякий раз, как Куно с улыбкой и ненавязчивым полупоклоном к нему обращался.
Ван Хорн умел делать разворот, который страшно заинтересовал Куно. Они удалились на некоторую дистанцию, чтобы один смог как следует его продемонстрировать, а другой – попрактиковаться. А вскоре пришло время обедать. По дороге к гостинице молодой человек представил нас своему дядюшке, энергичному толстячку голландцу, который с поразительным мастерством выписывал фигуры на льду. Старший г-н Ван Хорн представлял собой разительный контраст с мрачным замкнутым племянником. В глазах у него прыгали веселые огоньки, и он, казалось, был страшно рад познакомиться с нами. Лицо его загорело до цвета старой дубленой кожи, а еще он был совершенно лыс, носил бакенбарды и маленькую остроконечную бородку.
– Что, уже успел найти себе друзей? – спросил он у племянника по-немецки. – Это дело.
Он смерил нас с Куно взглядом задорно поблескивающих глазок:
– Я сказал Питу, чтобы он подыскал себе здесь какую-нибудь хорошенькую девчушку, но он и слышать ничего не хочет: слишком он у меня застенчивый. Должен вам признаться, я в его годы таким не был.
Пит Ван Хорн вспыхнул, нахмурился, отвернулся в сторону, не пожелав откликнуться на ненавязчиво симпатизирующий взгляд Куно. Господин Ван Хорн, снимая коньки, продолжал болтать со мной:
– Так значит, вам здесь нравится? Видит бог, мне тоже! Я сто лет не получал такого удовольствия. Готов поспорить, что я уже успел сбросить пару фунтов. И знаете, сегодня утром я чувствую себя двадцатилетним – ни годом старше!
Когда мы вошли в столовую, Куно предложил Ван Хорнам пересесть за наш столик – и тут же послал Питу весьма откровенный взгляд. Я почувствовал себя несколько неуютно. Куно взялся за дело как-то уж слишком с места в карьер. Однако г-н Ван Хорн немедля и с видимой радостью согласился. Судя по всему, он не усмотрел в этом предложении ничего странного. Может быть, ему просто не хватало дружеской аудитории.
За обедом Куно едва ли не целиком сосредоточил свое внимание на Пите. По всей видимости, ему отчасти удалось растопить лед, поскольку молодой человек пару раз рассмеялся. Тем временем Ван Хорн потчевал меня бесконечной чередой старых как мир и довольно плоских сугубо мужских историй. Рассказывал он их со смаком и был откровенно доволен собой. Я слушал вполуха. В столовой было тепло, и после морозного горного воздуха меня стало клонить в сон; оркестр, укрывшись за пальмами, играл под сурдинку что-то меланхолическое. Кухня была просто великолепной; давненько я не едал такого вкусного обеда. И все это время где-то на заднем плане маячила мысль: где сейчас Марго, когда и как он появится.
Из коматозного состояния меня вывели все чаще и чаще повторяющиеся фразы на французском. Понимал я через слово, и слова были: «интересно», «не лишено смысла», «в высшей степени типично». Но в первую очередь мое внимание привлек сам голос, доносившийся из-за соседнего столика. Я лениво повернул голову.
За ним сидел крупный, средних лет мужчина и беседовал с изысканно – экзотически – красивой блондинкой того неповторимого типа, который появляется на свет исключительно в Париже. Они оба то и дело поглядывали в нашу сторону и говорили нарочито приглушенными голосами, явно прохаживаясь на наш счет. Мужчине, казалось, мы были особенно интересны. У него была яйцевидная лысая голова; нахальные темные глаза, круглые и навыкате; желтовато-седые волосы по краям лысины были зачесаны назад и напоминали пару сложенных на затылке крыльев. Голос у него был резкий и надтреснутый, и вообще было во всем его облике нечто неуловимо настораживающее и отталкивающее. Я почувствовал, как в груди у меня зашевелился целый клубок довольно смутных и противоречивых чувств: смутное предощущение опасности, любопытство, ожидание, неприязнь. Я оглянулся на Куно, Ван Хорна и Пита; но нет, никто из них не замечал тех цинически-откровенных взглядов, которые бросал в нашу сторону незнакомец. Куно перегнулся к Питу и что-то нашептывал ему чуть не в самое ухо: обходительно, ласково, со скользкой полуулыбочкой. Г-н Ван Хорн перестал наконец разглагольствовать и наверстывал упущенное по части жаренного на решетке мяса. Он заткнул салфетку за воротник и жевал с самозабвенностью человека, которому больше не нужно беспокоиться насчет жирных пятен на жилете. Мне показалось, что я услышал, как наш сосед-француз произнес слово «dégoûtant».
[51]
