– Вот это ничего себе!
– Вряд ли стоит особо оговаривать то обстоятельство, что он представил нас обоих самыми что ни на есть кроваво-красными большевиками.
– Боюсь, что он изрядно мне польстил.
– Ну – э – в общем, да, конечно. Можно и так на это посмотреть. К несчастью, революционный пыл – отнюдь не самая лучшая рекомендация в глазах барона. У него весьма старомодные представления о левых. Он до сих пор уверен, что у каждого из нас в кармане бомба.
– И все же, несмотря на это, он готов отужинать с нами в следующий четверг?
– Ну, теперь-то, к счастью, у нас с ним совсем другие отношения. С тех пор как я вернулся в Берлин, мы виделись уже не один раз. Потребовались, конечно, немалые дипломатические усилия; однако я думаю, что мне удалось более или менее убедить его в совершеннейшей абсурдности выдвинутых Шмидтом обвинений. По счастливому стечению обстоятельств я смог оказать барону небольшую конфиденциальную услугу. Прегниц – человек в высшей степени разумный и всегда открыт к диалогу.
Я улыбнулся:
– Мне кажется, вам пришлось изрядно для этого попотеть. Надеюсь, что оправдаю возложенные на меня ожидания.
– Одна из моих характернейших черт, Уильям, – вы, если вам угодно, можете называть это слабостью – заключается в том, что я терпеть не могу терять друзей, особенно в тех случаях, когда этого можно каким-то образом избежать.
– И вы проявляете заботу о том, чтобы и я, в свою очередь, тоже не лишился друга?
– Ну, в общем, да, короче говоря, если бы я счел, что послужил причиной, пусть даже косвенной, серьезного охлаждения отношений между Прегницем и вами, мне это было бы в высшей степени неприятно. И если с той или другой стороны еще существуют хоть какие-то сомнения или взаимные претензии, то я самым искренним образом надеюсь, что эта встреча решительно положит им конец.
– Коль скоро речь обо мне, беспокоиться вам не о чем.
– Как я рад от вас это слышать, дорогой мой мальчик. Страшно рад. Дуться глупо, ведь так? В этой жизни ложное чувство гордости – едва ли не основная причина наших самых болезненных потерь.
– В первую очередь финансовых.
– Н-да… и это, конечно, тоже. – Артур прихватил подбородок пальцами и на секунду задумался. – Хотя, в общем-то, я сейчас говорил о вещах скорее духовных, нежели о грубой материи.
Тон был – мягкий упрек.
– Да, кстати, – спросил я, – а что сейчас поделывает Шмидт?
– Дорогой мой Уильям, – Артура мои слова явно задели, – откуда же мне-то об этом знать?
– Я просто подумал – а вдруг он по-прежнему вас донимает?
– В первые несколько месяцев, пока я жил в Париже, он довольно часто слал мне письма, полные в высшей степени вздорных угроз, – и требовал денег. Я просто-напросто не обращал на них внимания. А с тех пор и вовсе ничего о нем не слышал.
– А у фройляйн Шрёдер он не появлялся?
– Слава богу, нет. До сей поры. Если он каким-то образом вызнает адрес, это будет просто кошмарный сон.
– А мне кажется, что рано или поздно он именно так и сделает.
– Что вы такое говорите, Уильям! Не говорите так, прошу вас… У меня и без того голова идет кругом. А это было бы последней каплей в горькой чаше моих страданий.
Вечером, в день назначенного дружеского ужина, Артур по дороге в ресторан устроил мне последний инструктаж:
– И вы, мой дорогой мальчик, конечно же, будете в достаточной степени осторожны, чтобы ненароком не упомянуть о Байере или о наших с вами общих политических убеждениях?
– Я еще не окончательно сошел с ума.
– Да-да, конечно, Уильям. Пожалуйста, не подумайте плохого, я никоим образом не хотел вас обидеть. Но порой даже самые предусмотрительные из нас выдают себя неосторожным словом… И еще одна маленькая деталь: может быть, на данной стадии процессуального действия было бы неблагоразумно обращаться к Прегницу по имени. Хотя бы для того, чтобы не показалось, что мы перед ним заискиваем. Такие вещи очень легко можно понять превратно.
– Я буду чопорен как церемониймейстер.
– Только не это, мальчик мой, я вас умоляю. Будьте естественны, очаровательны, чувствуйте себя как дома. Может быть, малую толику формальной вежливости – для начала. Пускай он сам ищет способов пойти нам навстречу. Чуть-чуть этакой дипломатической сдержанности, только и всего.
– Если вы и дальше будете продолжать в том же духе, то окончательно вгоните меня в ступор и я буду не в состоянии даже рта раскрыть.
Когда мы пришли в ресторан, Куно уже сидел за заказанным Артуром столиком. Сигарета у него между пальцами успела догореть почти до самого фильтра; на лице – впитанное с молоком матери выражение: барон скучает. Увидев его, Артур буквально задохнулся от ужаса:
– Мой дорогой барон, умоляю вас, простите меня. Такая непростительная ошибка. Я что, сказал – в половине? Правда? И вы провели здесь уже четверть часа? Господи, стыд-то какой. Я даже не знаю, как мне просить у вас прощения. – Артурово угодничество, судя по всему, привело барона в не меньшее замешательство, чем меня самого. Он сделал едва уловимый, но откровенно неприязненный жест похожей на рыбий плавник рукой и что-то пробормотал в ответ, но я не расслышал. – …Этакая непростительная глупость с моей стороны. Я просто понять не могу, как оно так вышло…
Мы сели. Артур все что-то лепетал; его извинения более всего походили на тему с вариациями. Он проклинал свою память и вспоминал сходные случаи, когда она его точно так же подводила. («Как сейчас помню в высшей степени неприятное происшествие в Вашингтоне, когда я совершенно забыл о необходимости выполнить одну немаловажную с дипломатической точки зрения миссию в доме испанского посланника».) Он винил свои часы; в последнее время, по его словам, они стали спешить. («Обычно, примерно раз в год, я посылаю их к изготовителю, в Цюрих, чтобы их перебрали и наладили».) И он по меньшей мере пять раз уверил барона в том, что, в чем бы ни состояла допущенная оплошность, сам он не несет за нее ровным счетом никакой ответственности. Я готов был провалиться на месте. Артур явно нервничал и был не уверен в себе; вариации уже дошли до опасной грани и в любой момент могли разрешиться серией диссонансных аккордов. Еще ни разу на моей памяти он не был настолько многословен – и настолько утомителен. Куно укрылся за ледяным стеклышком монокля. Лицо у него было корректным – как ресторанное меню – и столь же маловразумительным.
К середине рыбной перемены блюд Артур наконец иссяк. Наступило молчание, пожалуй еще более тягостное, чем его болтовня. Мы сидели вокруг элегантного ресторанного столика, похожие на троих шахматистов, с головой ушедших в решение трудной позиционной задачи. Артур теребил пальцами подбородок и бросал в мою сторону быстрые отчаянные взгляды, взывая о помощи. Я был глух и нем. Я был злопамятен. Я вообще согласился прийти сюда сегодня только потому, что поверил: Артуру уже удалось более или менее наладить отношения с Куно и путь к всеобщему урегулированию открыт. Но – ничего подобного. Куно по-прежнему относился к Артуру весьма подозрительно, и вся эта суета, конечно же, никак не шла на пользу дела. Время от времени я чувствовал на себе его оценивающий взгляд и – ел себе спокойно, не поднимая головы и не глядя ни вправо, ни влево.
