– С моей стороны это сущая дурость, – шепчу я ему в затылок, – сама не ведаю, что творю. Прости меня, пожалуйста.
Он протягивает руку, слепо шарит ею в воздухе, нащупывает наконец мою блузку и замирает.
– Извинения приняты, но только потому, что нас здесь заперли на целую ночь и было бы глупо провести ее в пререканиях и ссорах.
– Мы с тобой не ссоримся.
– Нет ссоримся, – возражает он. – Мы всегда ссоримся, но именно в этом и кроется очарование. Хотя бы частично.
– Портер?
– Что?
– Девушка, которую ты только что упомянул… Это из-за нее ты ссорился тогда с Дэйви у магазина на набережной? Ее зовут Хлоя?
– Ага. Хлоя Картер. Ее отец делает на заказ доски для сёрфинга. Мы дружили семьями. Она подруга моей сестры, поэтому все случившееся здорово отравило нам всем существование.
– Ты любил ее?
Он немного затягивает с ответом, от чего я ощущаю в душе дискомфорт.
– Нет, но боль от того, что она мне изменила, до сих пор не прошла. Понимаешь, перед тем как я начал за ней ухаживать, мы долго дружили, а для меня это многое значит.
К тому же она сделала это с Дэйви, его лучшим другом, то есть здесь налицо двойное предательство, хотя вслух я ничего такого не говорю.
Проходит несколько секунд. Я тяжело вздыхаю:
– Портер?
– А?
– Этот диван совсем небольшой, но нам ведь надо где-то прикорнуть ночью. Честно говоря, мне нравится идея спать вместе с тобой.
– Мне тоже.
– А если перед тем, как ложиться спать, – после продолжительной паузы добавляю я, – мне захочется взглянуть на какой-нибудь уголок музея, где нет камер… так, одним глазком? Чисто теоретически. В общем… по-твоему, либо все, либо ничего?
Он устало вздыхает:
– Ты сводишь меня с ума и прекрасно это знаешь.
– Да, знаю.
– Бейли, большую часть своего рабочего времени я пялюсь на тебя вон в тот маленький экран. И сейчас просто благодарен судьбе за возможность находиться с тобой в одной комнате. Сам факт того, что ты позволяешь мне к тебе прикасаться, уже поразительное чудо, бывающее раз в сто лет. Поэтому, в чем бы ни заключались твои желания, тебе достаточно лишь сказать. Договорились?
– Договорились, – шепчу я, мысленно уносясь ввысь на белых, пушистых облаках.
– Вот и славно, – твердо заявляет он, будто одним махом решив все проблемы, и отъезжает от стены, – а теперь мне надо позвонить домой.
Он вытаскивает мобильный и все объясняет матери, которая, судя по голосу, сочувствует сыну в сложившейся ситуации. Но потом сообщает обо всем мистеру Росу, и Портер вдруг машет мне рукой, приказывая нырнуть под стол, потому что отец включает видеосвязь, словно не верит в изложенную сыном историю. Я слышу, как он сердито просит его повторить все еще раз, и тот показывает ему экран компьютера, на котором недвусмысленно горит надпись ЗАБЛОКИРОВАНО, мигают таймер, указывающий время, оставшееся до открытия дверей, и даже – к величайшему счастью! – первые буквы фамилии Пенгборна как инициатора введенной команды.
К этому времени часы показывают уже без четверти двенадцать, и даже раздражительный, желчный мистер Рос вынужден признать, что вариантов у Портера практически нет и что увольнения Пенгборна они допустить точно не могут.
– Я мог бы съездить к нему домой и разбудить, – предлагает помощь мистер Рос.
Но тут в разговор вступает его супруга:
– Скоро полночь, и старику, когда он поймет, что мы все знаем, может стать плохо. Пусть все остается как есть. Портер, сынок, там одеяло есть? Ты сможешь поспать на этом диване?
Он обещает матери обязательно что-нибудь найти, а та отвечает, что, если Портер не выспится, утром в магазине его заменит Лана. Пока семейство Росов улаживает свои дела, я строчу папе эсэмэску, сообщая, что у меня все в порядке – чистая правда, не так ли? – и выражаю надежду, что они в Сан-Франциско хорошо проводят время. Ответ приходит незамедлительно, причем в духе ботаников, играющих в «Катанских колонизаторов», из чего можно сделать вывод, что отец в прекрасном настроении. Оттягиваемся по полной. Мы купили тебе подарок. Люблю тебя больше овец.
Ему тут же отправляется аналогичный ответ: Люблю тебя больше пшеницы.
Я понятия не имею, куда меня тащит Портер, знаю только, что там нет камер.
Сначала он извлекает из ящичка стола в комнате охраны какой-то старомодный ключ. Потом мы собираем вещи, идем в бюро находок и берем там детское одеяло. Не спорю, пользоваться чужой вещью, чтобы согреться, не очень приятно, но у нас нет выбора. Тем более что пахнет от него хорошо. Потом он ведет меня в самый конец крыла Вивьен. Там есть дверь, выкрашенная той же зеленой краской, что и стена, и почти невидимая из-за особенностей освещения. Возникший перед мысленным взором план для сотрудников музея подсказывает, что здесь ее быть в принципе не должно – иными словами, официально она не существует.
– Что это? – спрашиваю я.
– Комната «Десять-ноль-один», – отвечает он, показывая мне старый ключ с притороченной к нему биркой, – то же число, что в арабских сказках «Тысячи и одной ночи», тех, где Али-Баба и все такое прочее.
– Еще одна комната? А почему ее не откроют для посещения?
Он поправляет на плечах рюкзак, пристраивая его повыше, и кладет на дверь ладонь:
– Слушай меня внимательно. Это страшная тайна «Пещерного дворца». Ты должна торжественно поклясться, что никогда и никому не расскажешь о том, что увидишь за этой дверью. Даже Грейси. Особенно Грейси… я, конечно, ее люблю, но она знает всех и каждого, и в итоге наш секрет разлетится быстрее вируса куриной чумы. Клянись, Бейли. Поднимай руку и клянись.
Я произношу слова клятвы.
– Вот и хорошо. Это самый поразительный секрет «Погреба».
Он отпирает дверь и зажигает свет, который несколько раз мигает и через секунду загорается. Мы входим в совершенно круглую комнату, залитую золотисто-оранжевым сиянием. Немного пахнет плесенью, как в библиотеке, в которую редко кто ходит. Когда Портер закрывает за нами дверь, я изумленно оглядываюсь по сторонам.
Стены покрыты синими гардинами, усеянными звездами. Посередине лежит низкая, обтянутая бархатом подушка размером с большую кровать, над которой нависают спускающиеся со сводчатого потолка на шнурах разной длины лампы. Подушка чем-то набита и доходит мне до колен, с одной стороны на ней красуется некое подобие спинки в виде полумесяца. Ее окружают сотни подушечек поменьше, геометрическая форма которых наводит на мысль, что их привезли сюда прямо из какого-то стамбульского дворца.
– Как красиво… – говорю я. – Будто во сне. Не понимаю, почему этот зал закрыт для доступа публики. Эти раритеты сшиты в 1930-х годах? Тогда их надо сохранить.
