– Ну, просто потому, что ты супер.
Так меня еще никто не называл. В груди разливается трепет и тепло.
– А еще ты хохочешь над моими шутками.
Не в состоянии удержаться, я громко смеюсь. Это… вполне в духе Портера. С одной стороны, мило, с другой – эгоцентрично.
– Надеюсь, ты, будучи достаточно умной, не поймешь меня превратно, – добавляет он, приоткрывая один глаз.
– Да? Как великодушно с твоей стороны.
Он робко улыбается, тихо посмеивается и отталкивает мои руки, когда я игриво похлопываю его по плечам:
– Всегда пожалуйста. Послушай… Ой, как больно! Прекрати смеяться! Признай: если хорошенько подумать, то мы с тобой прекрасно ладим. Конечно, когда не ссоримся.
В самом деле? Он не ошибается?
Хотя вообще-то похоже на правду.
– Но есть кое-что еще, – ворчит Портер, – дело в том, что в твоем присутствии я слишком много говорю. Мне слишком хорошо, когда ты рядом, и это сводит меня с ума.
Я опять смеюсь, в последний раз, и отбрасываю с глаз прядь волос:
– Ты тоже сводишь меня с ума.
А вот и она, его глуповатая, сексуальная улыбка. Он тянется ко мне, но на полпути останавливается и стонет:
– Мне больно пошевелить рукой.
Ко мне опять возвращается тревога. Я сминаю упаковку от пластыря и закрываю аптечку:
– Дэйви не причинил тебе серьезного вреда? Ребра не болят?
– Райделл, если ты хочешь, чтобы я снял рубашку, тебе достаточно лишь попросить.
– Я не шучу.
– Не думаю, что дело серьезное, но и врать тоже не буду – впереди ребрам действительно здорово досталось, и они теперь болят. Думаю, мне надо взглянуть, что с ними, поэтому, если ты чересчур чувствительна к истерзанным мужским телам, лучше отвернись. Чтобы не хлопнуться в обморок при виде израненной плоти сёрфера.
– Бог свидетель – мне сто раз поневоле приходилось лицезреть обнаженный торс Дэйви, поэтому твой я уж как-нибудь выдержу. Не тяни, давай посмотрим, что там.
Он расстегивает рубашку охранника «Погреба», но зрелище, предстающее моему взору, самое несексуальное на всем белом свете хотя бы потому, что теперь меня занимает только одна мысль: если у него сломано ребро, вести фургон придется мне. А когда подол его рубашки распахивается, картина ухудшается еще больше.
Полагая, что Дэйви крепко сложен, я заблуждалась. Он лишь былинка, в то время как Портер – скала. Вот какими становятся те, кто в течение долгих лет изо дня в день задействуют все данные им от природы мышцы, чтобы устоять на крохотной мокрой дощечке, скользящей по исполинской, чудовищной волне. Внезапно я очаровываюсь красотой человеческого тела и стыжусь своего собственного, которое использую только для того, чтобы неспешно гулять по окрестностям, лежать на папином диване да смотреть кино. Но больше всего меня потрясает то, что с Портером сделал Дэйви.
Ссадины принято называть черно-синими, но такими они становятся, только когда они сформируются окончательно. На данный же момент торс Портера испещрен большими красными рубцами – одни до сих пор слегка кровят, другие растопырились в разные стороны рваными, перламутровыми темно-розовыми краями. Уродливая карта синяков. Рубец на ребрах столь огромен, что напоминает собой Южную Америку.
Прижав подбородок к грудине и держа открытой рубашку, Портер осматривает повреждения, и по его стону можно наверняка сказать, что эта картина даже ему внушает некоторый страх. Меня же она и вовсе поражает. Я буквально ошеломлена, что он получил такие увечья, но даже ничего не сказал. К тому же меня расстраивает тот факт, что совладать с этим ему помогла единственно ярость, замешанная на тестостероне. То неистовство, свидетелем которого я стала, внушает мне тревогу. Кроме того, я страшно злюсь, что у него есть такие друзья, как Дэйви, и до сих пор бешусь сверх всякой меры, что тот у украл у меня скутер.
Но при этом… надо четко понимать, что сделал ради меня Портер. И вот он сидит передо мной – весь побитый и почти даже покалеченный. Неужели он в самом деле боится, что я, дав ему свой номер, теперь пожалею об этом и больше никогда не пойду с ним на свидание?
Это уже слишком. Я постепенно разваливаюсь на мелкие кусочки.
– Эй, эй, – встревоженно говорит он, быстро выпрямляется и тихо стонет.
Но от этого я плачу еще громче. Портер застегивает до половины рубашку, чтобы хотя бы частично скрыть печальное зрелище от моего взора.
– Не переживай. Мне приходилось раньше ломать кости. Обещаю, что сегодня у меня ничего такого нет. Обычные ссадины, не более того.
– Какой ужас, – говорю я, глотая слезы. – Как же мне досадно, что тебе пришлось это сделать.
– Так ему и надо. Ты понятия не имеешь, сколько гадостей он мне сделал. Сегодняшняя лишь стала последней каплей. Ну-ну, хватит реветь, перестань.
Его руки гладят меня по плечам.
Я успокаиваюсь, шмыгаю носом и вытираю слезы.
– Ну вот. – Портер прикасается большим пальцем к моей щеке, убирая оставшуюся слезинку, потом проводит по брови, убирает с виска непокорную прядку волос и продолжает глухим, напряженным голосом: – А знаешь что? Если бы было надо, я опять без колебаний сделал бы то же самое! Ты не заслужила, чтобы с тобой так поступать. Я за тебя отомщу.
У меня перехватывает дыхание, он меня покорил. Не успев толком осознать, что я делаю, наклоняюсь и целую его. Не из вежливости.
И не из благодарности.
Но он даже не думает мне отвечать тем же. О нет. Первый раз в жизни я проявила инициативу, и вот тебе результат. Приехали. Я уклонистка! Инициатива точно не в моем стиле. Но это совершенно не мешает мне прижиматься к нему губами. Я отчаиваюсь – признаюсь в этом без всякого стыда, – но все же проявляю настойчивость, поэтому если он сию же минуту не ответит мне взаимностью…
Но Портер меня целует. Боже мой, целует! У него в голове будто щелкнул выключатель! Я так счастлива, на меня нисходит такое облегчение, что на глаза опять наворачиваются слезы. Но в этот момент он открывает шире рот, и выключатель щелкает уже в моей голове (клац!). Потом он просовывает меж моих зубов язык, сплетает его с моим, и тумблер включается во всем моем теле (клац! клац!). Матерь Божья, как же мне хорошо. Мы целуемся, и это просто поразительно, он гладит меня по спине, я вся трепещу. БОЖЕ ПРАВЕДНЫЙ, КАК ЖЕ ОН В ЭТОМ ДЕЛЕ ХОРОШ.
По моему телу прокатывается яростная волна дрожи, я будто немного схожу с ума. В голове вдруг проносятся когда-то сказанные им слова о восемнадцатилетии и сексуальной свободе, и я даже не сомневаюсь, что он уже пользовался своими правами с другими девушками. Кто бы что ни говорил, в этом нет ничего такого, и я его не осуждаю. Просто у меня… одним словом, этот вульгарный поцелуй еще раз подчеркивает пропасть между нами в плане приобретенного жизненного опыта. Это меня беспокоит. И будоражит. А потом опять беспокоит.
