– Фрэнк! – всхлипнул я.
Он бросил на меня взгляд через плечо, молча приказав: «УХОДИ!»
Я не мог этого вынести. Только не снова. Не так, как Джейсон. Я смутно понимал, что Коммод пытается подползти ко мне, чтобы схватить за лодыжки.
Фрэнк поднес деревяшку к лицу Калигулы. Император бился и вырывался, но Фрэнк был сильнее – наверное, он бросил на эту борьбу все остатки своей человеческой жизненной силы.
– Если мне суждено сгореть, – сказал он, – то я сгорю ярко. Это за Джейсона!
Деревяшка вдруг вспыхнула, словно годами ждала этой возможности. Глаза Калигулы округлились от ужаса: наверное, только в этот момент он начал что-то понимать.
Пламя с ревом охватило тело Фрэнка, искры попали в один из желобков в асфальте. Жидкость загорелась, и огненные дорожки побежали в обоих направлениях – к бочкам и к ящикам у стены. Не только у императоров был в запасе греческий огонь.
Тем, что случилось дальше, я не горжусь. Когда Фрэнк превратился в столб пламени, а император Калигула рассыпался на раскаленные добела угольки, я исполнил последний приказ Фрэнка. Перепрыгнув через Коммода, я рванул к выходу. За моей спиной в туннеле Калдекотт раздался взрыв, подобный извержению вулкана.
37
Это не я
Взрыв? Я ее не знаю
[64]
Наверное, это все Грэг
Ожог третьей степени – это меньшее, что мучило меня, когда я выбрался из туннеля.
Когда я вышел на шоссе, моя спина пылала, от рук валил пар, а каждую мышцу в теле будто исполосовали лезвиями. Я оказался лицом к лицу с остатками императорской армии – сотнями готовых к бою воинов. Вдали, в заливе, ждали, выстроившись в ряд, пятьдесят яхт, с заряженными смертоносными орудиями на борту.
Но больше всего меня мучило то, что мне пришлось бросить Фрэнка Чжана в огне.
С Калигулой было покончено. Я чувствовал это: казалось, сама земля вздохнула с облегчением, когда его сознание было уничтожено взрывом раскаленной плазмы. Но какой ценой. Фрэнк. Прекрасный, нескладный, неуклюжий, отважный, сильный, милый, благородный Фрэнк.
Я бы заплакал, но мои слезные протоки пересохли как ущелья в пустыне Мохаве.
Вражеские солдаты были ошарашены не меньше меня. Даже у германцев отвисла челюсть. А довести императорских стражников до такого состояния не так-то просто. Но можно: эффектно взорвите их боссов где-нибудь в горном туннеле прямо у них на глазах.
У меня за спиной раздалось клокотание:
– ЭГКХХХ…
Я обернулся.
Смертельная отрешенность настолько завладела мной, что я не почувствовал ни страха, ни отвращения. Конечно, Коммод был все еще жив. Опираясь на локти, он выполз из задымленного туннеля, доспехи его наполовину расплавились, а кожу покрывал слой пепла. Когда-то красивое лицо императора теперь напоминало подгоревшую буханку томатного хлеба.
Не слишком хорошо я его обездвижил. Умудрился не попасть в артерии. Я всё испортил, и даже последнюю волю Фрэнка не смог исполнить.
Ни один солдат не бросился на помощь императору. Они стояли столбом, не веря своим глазам. Может, они не узнали в этом покалеченном существе Коммода. А может, решили, что он разыгрывает очередной спектакль, и ждали подходящего момента, чтобы зааплодировать.
В это трудно поверить, но Коммод поднялся на ноги. Он шатался, как Элвис в 1975 году.
– КОРАБЛИ! – прохрипел он.
Язык так плохо его слушался, что я не сразу разобрал это слово. Наверное, солдаты тоже не поняли, что он хотел сказать, так как не двинулись с места.
– ОГОНЬ! – простонал Коммод, но, возможно, он просто хотел заявить «ЭЙ, ГЛЯНЬТЕ, Я ПРОСТО ОГОНЬ!».
Я стоял, словно язык проглотив.
Коммод криво улыбнулся мне. В его глазах сверкнула ненависть.
Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я бросился на него и повалил на землю. Мы упали на асфальт: мои ноги упирались ему в грудь, а руки сжимали горло – как тысячи лет назад, когда я убил его в первый раз. Теперь в моей душе не было смятения, я не чувствовал сожаления, и память о прежней любви не тревожила меня. Коммод сопротивлялся, но его кулаки не вредили мне, словно были сделаны из бумаги. Я испустил гортанный крик: это была песня, в которой звучала лишь одна нота – чистая ярость; и гремела она на постоянной – максимальной – громкости.
Звук лавиной обрушился на Коммода – и тот рассыпался в прах.
Мой голос оборвался. Я уставился на пустые руки, встал и в ужасе попятился. На асфальте остался выжженный отпечаток тела императора. Я до сих пор чувствовал, как его сонные артерии пульсируют под моими пальцами. Что я сделал? За тысячи лет жизни я никогда никого не уничтожал голосом. Когда я пел, мне часто говорили, что я «убийственно хорош», но никто не понимал это буквально.
Воины императоров изумленно уставились на меня. Еще мгновение – и они бросились бы в атаку, но их внимание привлекла сигнальная ракета, выпущенная кем-то поблизости. Оранжевый огненный шар размером с теннисный мячик взмыл в воздух, описывая дугу и оставляя за собой дымный след апельсинового цвета.
Войско повернулось к заливу, ожидая фейерверка, который должен был разгромить Лагерь Юпитера. Признаюсь, несмотря на усталость, отчаяние и подавленность, я тоже мог лишь наблюдать за происходящим.
На корме каждой из пятидесяти яхт сверкнул зеленый огонек – заряды с греческим огнем в готовых к залпам мотрирах. Я представил, как техники-панды суетятся, вводя последние координаты.
«ПРОШУ, АРТЕМИДА, – взмолился я. – СЕЙЧАС САМОЕ ВРЕМЯ ПОЯВИТЬСЯ!»
Орудия выстрелили. Пятьдесят зеленых огненных шаров взмыли в небо словно изумруды в парящем ожерелье и осветили залив. Они поднимались ввысь по прямой, с трудом набирая высоту.
Мой страх сменился недоумением. Кое-что о полетах мне было известно. Взлететь под углом девяносто градусов невозможно. Если бы я попробовал проделать подобное на солнечной колеснице… ну, для начала я бы свалился вниз и выглядел бы круглым дураком. К тому же коням не по силам одолеть такой крутой подъем. Они бы попадали друг на друга и рухнули обратно в ворота солнечного дворца. Кончилось бы все тем, что солнце, взойдя на востоке, сразу же село бы там же под звуки сердитого ржания.
Почему мортиры были наведены именно так?
Зеленые шары поднялись еще на пятьдесят футов. Затем еще на сто. Замедлились. Все до единого вражеские воины на Двадцать четвертом шоссе следили за движением снарядов, вытягиваясь все выше и выше, пока наконец всем германцам, хоромандам и остальным плохишам не пришлось встать на носочки, почти зависнув в воздухе. Огненные шары застыли в вышине.
