– Конечно, дохожу, я же заплатила уже!
Он отвернулся от неё и начал звонить уборщице, которая в школе появлялась, как комета, – раз в десятилетие. Со случайными и внезапными пятнами он расправлялся сам.
Бану начало трясти. Ей захотелось броситься за Веретеном, догнать и закричать, что она никогда не покинет его, но потом Бану решила, что лишние глаза, наблюдающие за ними, ей ни к чему.
Урок провели в коридоре. У Веретена был немного отсутствующий вид, но оно оживилось, когда в самом разгаре руэды в школе вдруг объявилась Айша и с визгом бросилась на шею Учителю.
– Мы были в Венеции, но я не смогла долго без сальсы, без вас, дорогой Учитель, как я скучала! – без умолку тараторила она. – А где мой любимый партнёр? Ой, как я скучала! Мне было так неинтересно в путешествии!
– В Венеции ей было неинтересно, – фыркнула Лейла.
– С новым мужем ей было неинтересно! – подхватила Бану. – Говорила я – надо было до свадьбы его надкусить. Небось оказался унылым бревном.
– Или она, – справедливо допустила Лейла. – А может, он стеснялся. У нас в группе один мальчик говорит, что «ой-ой, только после свадьбы, я уважаю свою девушку!».
– Да ну? А нравственность его девушки не оскорбляет то, что он ходит в морг и смотрит на голые трупы женщин?
– Не знаю, в следующий раз спрошу. Как раз мы проходим репродуктивную систему… А этот здесь опять что делает?
Мимо них проковылял безногий Тимур, которому, в общем-то, не было никакого дела до Айши, но его притягивала толпа, в центре которой излучало нечто мощное Веретено, словно магнит среди железных опилок.
Ночью Бану неожиданно позвонил тот самый яппи, с которым она познакомилась в баре. Он пригласил её в кафе, и Бану от отчаяния и безысходности согласилась. Они встретились на следующий день и пошли в то самое место, откуда роковым летним вечером сбросилась измученная напрасной надеждой Афсана. Бану сидела на том же стуле, что и её предшественница, и чувствовала странное неудобство, которое она принимала за естественное для первого в её жизни свидания смущение. Она помешивала ложечкой растаявшее мороженое в тарелке и слушала яппи, который обстоятельно разносил в пух и прах работу всех известных ему официантов и доказывал, что ни один из них не заслуживает оставленных чаевых. Бану прозрачным взором смотрела ему в область «третьего глаза» и думала: «Какие напрасные мучения». Мороженое в её тарелке превратилось в мерзкую несъедобную жижу. Покончив с официантами, яппи перешёл к критике ресторанной кухни, Бану межу тем разрывала под столом бумажную салфетку на мелкие кусочки и кивала головой, рассматривая его кожу, белизну которой она непременно оценила бы по достоинству, не стой у неё перед глазами образ Веретена с его кожей, походящей на полированную бронзу. Она понимала, что яппи позвал её на свидание не потому, что очень сильно хотел её увидеть, а потому, что ему, как и многим другим, надоело коротать редкие часы досуга в обществе представителей своего собственного пола.
Потом они долго гуляли по городу, обсуждая градостроительные преобразования, транспортные проблемы и тому подобные малозначимые вещи. Яппи иногда держал Бану за руку, но его прикосновения были такими безжизненными, что Бану, вспоминая прикосновения Веретена, нежные и в то же время очень уверенные, как движения ласкающейся к ногам кошки, даже не чувствовала, что хоть немного, да изменяет своему любимому. Она спросила яппи, где он живёт, и он ответил, что недалеко – возле бульвара. Тогда она спросила, видел ли он море и что он об этом думает.
– Море? Нет, не видел. А что с ним?
– Оно пересохло. Я хочу пойти и посмотреть, что там на дне.
– Не думаю, что что-то интересное.
Когда они распрощались у самого её подъезда, Бану чувствовала себя исполнившей какой-то не очень приятный долг. Ей было немного жаль своего незадачливого кавалера, который и сам не знал, что ему нужно, но гораздо большую жалость она испытывала к себе.
Сев на диван в гостиной, она взяла старинные карты, хранившиеся в специальном мешочке из коричневого бархата с золотой кисточкой, и начала раскладывать пасьянс на любовь Веретена. Пасьянс уже почти сошёлся, но тут её прервал какой-то подозрительный шум, доносившийся со стороны камина. Бану бросила карты и с опаской подошла к камину. Из дымохода сыпались сажа, кирпичная крошка и мелкий мусор. А затем, словно кто-то не без усилий столкнул их с дымового зуба, на пол камина вывалились пожелтевшие от времени и тепла газеты, целая стопка. Издания оказались двадцатилетней давности. Первую страницу занимала фотография, на которой шокированная Бану узнала молодое Веретено в национальном костюме: фотограф запечатлел его во время танца. От его широкой профессиональной улыбки у Бану затряслись поджилки. Она позвала родителей и долго их пытала, желая разузнать, кто же спрятал в дымоходе эти газеты, но они не смогли сказать ничего определенного. Когда делали ремонт, разломали старую печку и построили камин, никаких газет там не нашли. Как всё-таки газеты попали в печь, для всех так и осталось загадкой.
Половину ночи Бану провела за разбором газет. Она прочла статью о государственном ансамбле народных танцев. Навскидку Веретену на той фотографии было столько же лет, сколько ей сейчас. Он был стройнее, и морщины ещё не расчертили его лоб, но в остальном он выглядел точно так же. На других страницах содержались разные обыкновенные статьи и заметки: об изменении уровня моря, о введении новых государственных праздников, о закладке нового парка и прочая воодушевляющая чепуха. Около полуночи Бану закончила изучать свою находку и легла спать, оставив газеты на столе. В четыре часа ночи поднявшийся ветер влетел в приоткрытое окно и разбросал газетные листы по всей спальне, так что, проснувшись, Бану нос к носу встретилась со скалящим зубы Веретеном с фотографии.
Было прохладно. Ночной ветер прогнал духоту из города, и Бану решила, что сейчас самое подходящее время для того, чтобы совершить вылазку. Она натянула блестящие чёрные резиновые сапоги и отправилась исследовать морское дно.
Ранним утром в новой части бульвара было пустынно. К тому же с тех пор, как море ушло, вид обнажившегося дна и его запах отпугивал большинство людей, в том числе и тех, кто приходил сюда каждый день на протяжении десяти лет.
Бану осторожно перелезла через сияющий хромом бордюр, боясь, как бы её не увидели охранники. Впрочем, она зря беспокоилась – охранники справедливо считали, что никому не придёт в голову лезть в морскую впадину, и сидели в своих стеклянных чёрных будках, мрачные и недовольные, как никогда. По широким ступеням Бану спустилась к песчаному берегу, недавно бывшему дном, и остановилась.
Даже в деликатном, в пастельных тонах, предрассветном освещении морское дно выглядело ужасно – чёрный песок, в котором тонули бутылки, ржавая арматура, строительный мусор и ещё страшно представить что, трупы птиц, мёртвые водоросли, похожие издалека на тсантсы
[29], дохлые бычки и кильки – повсюду царили смерть и разложение. Бану вспомнила детство, поездки на пляжи, которые тогда ещё не были жалкими пятидесятиметровыми отрезками, огороженными со всех сторон и приватизированными до последней ракушки, а простирались на многие километры, дикие, лишённые таких благ цивилизации, как пластмассовые шезлонги и окурки вместо песка. На тех пляжах росли загадочные синевато-серые «заячьи уши» и валялись остовы лодок. Тогда Бану с подружкой играли в утопленников, прыгали на волны, строили замки из песка и в нём же рыли ямы-ловушки, коварно закамуфлированные раздобытым на ближайшем болоте рогозом. Они вылавливали из воды маленьких прозрачных, словно стекло, медуз и смотрели, как те тают на солнце. Как печально, но теперь, думая о море, Бану могла представлять себе только Веретено, загорающее на берегу без какой-либо одежды!
