Время – в смерти. Уходят под воду суда,
В которых скорбящие мёртвых своих снаряжали.
Теряет материя кварки. Ждут души суда.
Стираются в пыль любимых имён скрижали.
И птицам больше не летается и не спится,
И море прячется за оберегами-берегами,
Плавятся поплавки-улыбки и восковые лица,
Выжжены хижины, сгорели лома-оригами.
Перечитав написанное, Бану скомкала листы и выбросила их. Нет, никакие слова тут не помогут. Раньше ей казалось, что слова – самая могущественная сила в мире, и сила эта подчинялась ей. До тех пор, пока она не встретила существо, не понимавшее никаких слов.
Она вдруг ахнула и схватилась за низ живота: ей показалось, что чья-то ледяная рука схватила и смяла в кулаке её внутренности, словно пытаясь вывернуть наизнанку. С полчаса Бану не могла разогнуться, и даже когда ледяная рука слегка ослабила хватку, осталась тупая, нудная, наводящая тошноту боль, которая так и не прошла.
На следующем уроке Веретено снова танцевало с ней.
– У неё всегда такие холодные ручки, и она дрожит. Почему она всегда дрожит? – Веретено обращалось к Руслану, который с неприкаянным видом стоял рядом и смотрел, как они кружатся в танце.
– Говорят, у кого холодные руки – у того горячее сердце, – ответила Бану.
– У тебя горячее сердце?
«Однажды я вырежу своё сердце из груди и поднесу тебе его, ещё бьющееся, и тогда ты узнаешь, насколько оно горячее».
– Конечно, горячее.
– Что-то незаметно, – ехидно сказало Веретено. Бану посмотрела на него ясным, ничего не выражавшим взглядом. Его кожа была влажной, ему было жарко. Бану должна была положить ладонь ему на плечо по ходу танца, но она почему-то не смогла этого сделать: покрытая потом, кожа его казалась ещё более обнажённой, и Бану постеснялась лапать своего любимого за мокрое тело. Веретено в крайнем раздражении и даже с некоторой обидой само взяло её руку и положило туда, где ей следовало находиться.
– Я не кусаюсь, – сказал он.
Бану не выдержала и нервно захихикала. Потом поняла, что, должно быть, выглядит, как полная идиотка, и сказала:
– Я думала, что вам будет неприятно.
– Почему? – ошалело Веретено.
– У меня холодные руки.
– Зато у меня горячее тело. – Он улыбнулся и засиял, как всегда, когда разговор ступал на скользкую дорожку. Бану не знала, что ответить, тем более что она заметила на себе холодный испытующий взгляд Руслана. Вдруг она поняла, что этот человек презирает Веретено и завидует ему. Она вспомнила, что именно Руслан выставляет в сети все самые неудачные фотографии Веретена – те, на которых он гримасничает, или ест, или закрыл глаза. «Он считает себя намного умнее Учителя, и так оно и есть, – подумала Бану, – но женщины любят Веретено, а Руслан им безразличен. И он не может перестать дружить с Учителем, даже если и хочет, потому что его обаяние действует на всех. Он дружит с ним, даже несмотря на то, что платит ему. И за дополнительные занятия тоже».
Не только Руслан наблюдал за ней. Молодая женщина, похожая на неандерталку, которая никогда не разговаривала с Бану, смотрела на неё так, словно хотела сожрать сырой и без соли, а из кожи её сделать себе бюстгальтер. Эсмеральда косила на неё глазом, измеряя миллиметры между телами Бану и Учителя. Внезапно постаревшая Гюнай тоже поглядывала в их сторону с выражением оскорблённой добродетели. Бану почувствовала, как вокруг неё стягивается кольцо ненависти и недоброжелательства. Боль в животе снова проснулась и показала зубки. Бану чуть не потеряла сознание от её неожиданности и свирепой силы, но её лицо сохраняло выражение полной безмятежности.
Бану поискала глазами Кафара, но до конца урока он так и не появился. Они встретились потом. Бану слишком долго переодевалась, потому что по рассеянности, вызванной мучительными ощущениями, не могла найти свою одежду: туфли притаились под одним стулом, платье висело на другом, колготки уползли куда-то под скамейку. Когда она наконец укомплектовалась, в школе уже не осталось никого, кроме нескольких толстых мужчин неопределённого возраста, бравших частные уроки народных танцев.
– Не понимаю, зачем это им нужно. – Кафар стоял за дверью и смотрел, как колышется жир на одном из учеников – точь-в-точь как желеобразное тело медузы.
– Чтобы красоваться на свадьбах, – предположила Бану, которую занимал тот же вопрос.
– А ты танцуешь всё лучше. У тебя есть свой стиль.
– У меня во всём есть свой стиль.
– Да, от скромности ты не умрёшь.
– А что, были случаи?
Кафар бледно улыбнулся.
– Ты идёшь домой одна?
– Да, а что?
– Ничего. Просто подумал, вдруг тебя кто-то провожает.
– Неужели ты хочешь меня проводить?
– Хочу. Но не могу. Может, потанцуем лучше?
Бану нервно заозиралась, надеясь увидеть Веретено, но оно где-то крепко засело и не собиралось появляться.
– Лучше потом как-нибудь. – Ей внезапно опротивело это место, где, казалось, даже стены впитывали в себя мысли Бану, а затем нашёптывали их её врагам.
– Ты придёшь на юбилейную вечеринку?
– Нет. Не получается.
– Жалко, – равнодушно ответила Бану и направилась к двери. Тут из зала выскочило Веретено, и они едва не столкнулись.
– До свидания, ваше величество, – выпалила Бану. Он остался доволен.
Вечеринкой в честь тринадцатилетия школы Веретено промывало ученикам мозги уже почти месяц: ему хотелось собрать как можно больше народу (и, соответственно, как можно больше денег). Бану принялась огорчаться заранее; она даже начала морально готовить Лейлу к тому, что не придёт. Лейла ворчала и посылала подругу к чёрту: декадентские настроения Бану вызывали у неё недоумение и беспокойство. Как-то она не выдержала и сказала ей: «Любит да он тебя, больше, чем остальных учеников, что тебе ещё надо?!» Надо? Чтобы мы уснули бесконечным сном, где времени в десятки раз больше, чтобы он был со мной всем телом, всей душой, слиться в одно целое. В полуночных фантазиях Бану проложила долгий увлекательный маршрут по всему его телу, так, что ей казалось: попадись Веретено ей волею чудесного случая в руки, она сыграла бы на нём, как на флейте, ни разу не сфальшивив. По утрам, прежде чем просыпалась Бану, просыпались мечты о нём, фантомные ощущения прикосновений его тёплых мягких рук, на мгновения заставлявшие забыть о непрекращающейся боли, которая пробуждалась сразу вслед за Бану, и день её проходил в дурмане. Потом она приходила на сальсу – приближаясь к школе, она чувствовала тошноту, вызванную иррациональным страхом. Чувствуя, что её болезнь прогрессирует, Бану, однако, ничего не могла с этим поделать. Даже само Веретено не могло утолить этой жажды – чем больше внимания он уделял ей, тем больше ей хотелось.
