Она пошла дальше, туда, где впервые заметила отступление моря, и увидела обезумевших птиц, летавших над обнажённым песком. Толстые наглые вороны ходили по приоткрывшемуся дну, словно всегда были хозяевами на этой территории. Море отступило ещё на полметра, но почему-то никто из людей, что приходили на бульвар каждый день, не заметил этого. Собачники ругались с ненавистниками собак и друг с другом, женщина-йог бежала против ледяного ветра в одной майке, тучные дамочки, пытающиеся похудеть, медленно плелись, глядя себе под ноги. Никто не смотрел на море, а оно медленно, но верно сбегало из города. «Наверное, ему надоело принимать в себя всё наше дерьмо», – злорадно подумала Бану. Скоро она перестала думать о море – Веретено заняло все её мысли.
Он подавал слишком много знаков – и в то же время совсем ничего не происходило. Он постоянно называл Бану «красавица», и она готова была поклясться, что остальным он этого не говорил. Ну то есть говорил. Но всем по одному разу. А ей всегда. А ещё иногда он обращался к ней по-азербайджански, специально дразнил её, потому что был осведомлён о плохом знании Бану государственного языка. «Мян азербайджан дилини пис билир?!»
[10] — смеясь, спрашивало Веретено. Синтаксически это предложение звучало так же неграмотно, как всё, что он говорил по-русски, но в этом случае он намеренно коверкал грамматику. Бану бесилась из-за того, что он над ней подшучивал, но, с другой стороны, когда он говорил по-азербайджански, да ещё неграмотно, то окончательно казался Бану человеком из другого мира (каким и был). Их полная социальная и интеллектуальная несовместимость ещё сильнее распаляла её. Бану представляла себе, будто она, единственная выжившая в кораблекрушении, попала на остров в океане, а Веретено – абориген, никогда не видевший в глаза книги и бегающий везде совсем без одежды, примитивный, но притягательный, словно падший ангел.
Бану давно уже забросила роман, который хотела написать. Это мог быть фэнтезийный боевик, основанный на почти реальных событиях и повествующий о борьбе двух группировок, образованных так называемыми Хакерами Сновидений. Ради этого романа Бану записывала все свои сновидения, а их у неё было немало. Но с тех пор, как Веретено впервые пришло к Бану в предрассветный час, она начала встречать его в каждом сне, и все видения приобрели характер, неподходящий для её книги. Она попыталась утолить свою тоску написанием стихов, но почти все они были выброшены, не будучи даже дописанными до конца: любые слова казались Бану беспомощными и ничтожными перед непостижимым очарованием Веретена. В поисках новых слов она бродила по городу. Толпа людей могла настигнуть Бану в любом месте, кроме Ичери Шехер – Старого Города, крепости, узкие улочки которой отдалённо напоминали ей Венецию. К счастью, Бану жила совсем близко от исторического центра города и могла уходить в это вечно прохладное царство тишины когда заблагорассудится. В детстве крепость казалась ей огромной и запутанной, она и представить себе не могла, что сможет остаться там без папы или мамы и не заблудиться навеки. Теперь Бану старше, и лабиринт, которого много раз с тех пор коснулись нечестивые руки алчных застройщиков, оказался совсем не большим, а все намеренные попытки девушки заплутать и потеряться приводили к одному-единственному итогу: она всегда каким-то образом выходила на главную улицу, что вела к Девичьей Башне. Так что Бану пряталась в самом сердце старого города и чувствовала себя как Гамлет в скорлупе ореха. Среди закопчённых стен, увитых проводами, словно плющом, среди искусно вырезанных каменных украшений и лачуг, покрытых отслаивающейся сырой штукатуркой, исписанной чьими-то именами, мысли выравнивались, становились как морская гладь в безветренный день, а тяжёлые и вязкие воспоминания мало-помалу превращались в мечты. Скоро Бану уже знала в лицо всех крепостных кошек, которые сопровождали её, словно инфернальная свита, задрав хвосты и пронзительно мяукая. Внутри крепостных стен тихо шевелилась тайная жизнь, выдававшая себя только запахами кухонь и случайными прохожими. Людей Бану встречала редко, они неожиданно выныривали из-за угла, всякий раз пугая её, и пугались сами. Однажды она действительно испытала серьёзный страх, когда проходила мимо тёмной подворотни и, заглянув туда из интереса, неожиданно увидела в упор смотрящего на неё из черноты неподвижного человека. Иногда Бану набредала на подростков, которые кучками сидели на перекошенных ступеньках перед подъездами и провожали её любопытно-подозрительными взглядами, потому что здесь она была чужая, и на детей, что путались под ногами со своими старыми сдувшимися мячами.
Когда зима радовала город колючими дождями, Бану прятала голову поглубже в капюшон, надевала резиновые сапоги и с упорством бродила среди потоков воды, которые текли по старинной мостовой, образуя в ямах проточные озёрца. Однажды, возле резного сталактитового портала Дворца Ширваншахов, струи воды на потемневших булыжниках слились в его имя, оно было написано водой так отчётливо, что Бану восприняла это как знак свыше, хотя и не смогла понять, на что именно указывал знак. Она никогда не произносила имя Веретена, его шелковистое имя, которое щекотало язык и нёбо и которым так злоупотребляли все остальные. Его имя казалось Бану неким могущественным заклинанием, которое ни в коем случае нельзя произносить вслух.
Может, она замкнулась бы в своём наваждении, окуклилась бы в этой бессмысленной страсти, но Веретено, подобно чёрной дыре, притягивавшее всё, что имело неосторожность попасть в пределы его горизонта событий, выуживало из неё слова и действия такие, что в другие времена Бану оставалось бы только дивиться своей решительности. Однажды Веретено показывало ей движение – Бану велась плохо, она не привыкла танцевать, повинуясь кому-то, даже если этим «кем-то» был мужчина, от чьей близости мурашки бежали по коже, – и Веретено сказало ей:
– Видишь, я тебя тяну, а я не должен тебя с силой вести.
– А так приятно, – ответила Бану. Он немного удивился, а может, только симулировал изумление.
– Приятно должно быть во время другого, – назидательно промолвил он, но под его протокольной миной Бану разглядела отъявленное кокетство, словно луч солнца упал на мутную воду и обнаружил на дне сверкающее золотое кольцо. Бану посмотрела на себя в зеркало: отражение её лица рассекала косая трещина, отчего оно выглядело принадлежавшим двум разным людям, каждый из которых был безумен по-своему. Она провела рукой по стеклу и поняла, что трещина является всего лишь игрой её воображения.
У Фатьмы накопилось слишком много дел. Трогательный маленький свёрточек, содержавший в себе джаду, лежал на застеклённом балконе в плотно прикрытом трёхлитровом баллоне, и все любимые комнатные цветы Фатьмы в радиусе метра от него почернели, скрючились и погибли. Сама Фатьма отнеслась к этому легкомысленно: она была уверена, что ни одно проклятье не пробьёт защиту, данную ей предками. Фатьма помнила свою прабабушку, крепкую женщину с непроницаемым взглядом, от которого окружающим становилось не по себе. Прабабушка была строга со всеми и только в Фатьме почему-то души не чаяла. Сидя в громадном кресле-качалке, которое было таким же старым, как она сама, прабабушка учила возившуюся у её ног Фатьму житейским премудростям. Однажды весной, когда с вершин гор начал сходить снег, она подозвала семилетнюю правнучку к себе и сказала ей:
