Мой бедный умерший отец, моя первая и самая большая несчастная любовь.
Огромный дом на Бротевейене был продан, вещи оттуда вывезли, передачу имущества назначили на конец месяца, и Борд сказал, что в течение первых двух недель мая я получу наследство.
Пока я в этом не убедилась, я не верила.
Десятого мая я получила письмо, где подробно перечислялись суммы, причитающиеся мне по наследству, колонки каких-то непонятных цифр. От меня требовалось подписать бумаги и сообщить номер счета, на который немедленно переведутся деньги. Письмо я должна была отправить матери по почте или привезти ей лично. Возможно, она надеялась, что я приеду в ее новую квартиру, туда, где она, восьмидесятилетняя вдова, вела теперь свое одинокое существование. Но этого я не могла и не хотела. Я поставила подпись и отправила письмо почтой.
Четырнадцатого деньги поступили мне на счет. Это было странно.
Неожиданно мать прислала мне сообщение. Она писала, что прочла в газете мою статью, которая называлась «Читать, любить». Сама я об этой статье почти забыла. «Я очень любила тебя», – писала она.
Ее сообщение меня не растрогало.
«Когда отец умрет, – сказала я ей когда-то давно, – ты придешь ко мне. Но будет слишком поздно». Сейчас я чувствовала, что она опоздала. И если мать умрет, а Астрид придет ко мне, то она тоже опоздает. Ни слезы Астрид, ни ее раскаяния не растрогают меня.
Психолог, работавший в той газете, в которой вышла моя статья, писал, что он привык к подобным сценам. Предатель осознает свою вину и плачет, однако жертва отворачивается и равнодушно отвергает мольбу о прощении.
Когда психолог был еще неопытен, это зрелище казалось ему тяжелым и он уговаривал бывшую жертву сжалиться.
Но потом понял, что это бесполезно. Все должно происходить в определенном порядке – иначе решения не найти. Предателя нельзя хвалить за раскаяние, пока не будет признано отчаяние, горе и ярость жертвы. В противном случае раскаяние упадет в землю бесплодным камнем. «Таков закон природы, – сказал психолог, – он у нас в крови, избавиться от него невозможно».
Простить я была не в состоянии.
Но выбросить все в море забвения?
Вытащить мою скорбь на свет божий, изучить ее, признать и принять, а потом выбросить все в море забвения?
Этого я тоже не могла, потому что речь шла не об отдельных событиях и связной истории, а о бесконечном самоосознании, неизбежном самокопании, череде коротких замыканий и нежеланных воспоминаний. И близость моего утраченного детства, постоянное возвращение этой утраты позволяли мне верить в мое собственное существование, пропитали мои чувства, все до единого.
На сообщение матери я не ответила, но вскоре меня начала мучить совесть, я позвонила в справочную службу, где мне дали номер матери. Я позвонила ей. «Как дела?» – спросила я. Дела у нее были не очень, потому что ни мы с Бордом, ни наши дети с нею больше не общались. «Почему ты бросила меня? За что так ненавидишь меня?» – спросила она. Что мне было ответить? Объясняться заново? Я сказала, что она знает почему, мать рассердилась и назвала меня лгуньей, ведь если я говорю правду, то почему не обратилась в полицию? Я положила трубку. Совесть меня больше не мучила.
Эмма спросила: Бабушка, а у тебя есть мама?
Я: У всех есть мама.
Эмма: А у другой бабушки мама умерла.
Я: Да.
Эмма: И папин папа умер.
Я: Знаю.
Эмма: А твой папа тоже умер?
Я: Да, он недавно умер.
Эмма: А мертвые опять оживают?
Я: Нет.
Эмма: Твоя мама умерла?
Я: Нет.
Эмма: Можно ее увидеть?
Я: Она живет очень далеко.
Эмма: Я хочу ее увидеть.
