Борд надеялся получить объяснение, почему отец был именно таким. Если бы это бъяснение существовало, ему было бы проще смириться с поведением отца.
«Ой батюшки! – воскликнула Клара. – У него наверняка есть и другие дети!»
Сёрен надеялся, что у моего отца имеется счет в швейцарском банке, Тале надеялась, что в письме отец во всем признается, а Эббе было все равно, но она считала, что мне следует приготовиться к худшему. Ларс же сказал, что мне не следует рассчитывать на что-либо, потому что тогда меня ждет разочарование. «Тебе от них никогда не прилетало ничего хорошего».
Я прибралась в доме и приготовилась к худшему. Я запустила посудомоечную машину и представила, как вхожу в дом на Бротевейен, где не бывала уже пятнадцать лет. Где мы будем сидеть? В отцовском кабинете? И кто тогда займет его кресло, кресло вожака? Мать? А конверт – его кто откроет? Тоже мать? Я представила конверт на внушительном отцовском – нет, теперь материнском – письменном столе и знакомый мужской почерк на конверте: «Открыть в присутствии всех моих детей». И его дети усядутся на зеленый кожаный диван, который прежде стоял в гостиной в квартире на Скаус-вей и который обосновался у отца в кабинете, когда наша семья переехала в этот роскошный дом на Бротевейен. Если, конечно, за последние пятнадцать лет диван не выбросили – а это вполне возможно. Мать в кресле начальника за письменным столом красного дерева, и мы – брат и сестры – на зеленом диване перед камином в отцовском кабинете. Я достала посуду из посудомойки и развесила постиранное белье. Если бы речь шла обо мне, если бы он хотел сказать что-то мне лично, он мне и адресовал бы конверт. «Передать Бергльот после моей смерти». Но хранить в сейфе письмо с признанием на тот случай, если он вдруг свалится с лестницы, – совсем не в духе отца. Нет, это на него не похоже, а уж я в свое время довольно хорошо его изучила, правда, по-своему. Впрочем, на что мне вообще это признание, спустя столько лет неверия и отрицания? Разве что для того, чтобы воскликнуть: ага, вот видите! Отец был не такой дурак и понимал, что посмертное признание не искупит многолетнего отрицания. И если уж он столько лет все отрицал, то будет отрицать и после смерти, в Бога он не верил. «Но, возможно, – предположила Тале, – он захотел всем рассказать, что ты не чокнутая врунья». А что, если это и впрямь так? Вдруг он хотел поддержать меня после смерти? Нет, едва ли, скорее всего, в конверте документы, составленные после продажи дома в Италии.
Я попросила послать мне подсказку во сне, но спала без снов, а проснулась спокойной. Я боялась, что спать буду тревожно, проснусь и начну переживать, но боялась напрасно. Я чувствовала себя спокойно. Может, в этом и заключается подсказка? Мне не стоит переживать из-за содержимого конверта? К худшему я подготовилась. Представила, как прихожу в дом на Бротевейен, где не бывала пятнадцать лет, как меня отводят в отцовский – нет, теперь уже материнский – кабинет, и как сажусь на зеленый кожаный диван рядом с людьми, которые всего несколько дней назад грубо отвергли меня, моими врагами, у которых было численное преимущество и которые находились на своей территории, прекрасно им известной и родной. Вот мы открываем письмо. «Чего бы ты больше всего ожидала от отца? – спросила я себя, вытряхивая половики. – Что он считал самым важным?» – спросила я себя, оттирая ванну. «Честь и репутация», – ответила я, приготовившись к худшему. Вдруг там письмо-обвинение, адресованное мне, лгунье и психопатке, все выдумавшей и вздумавшей очернить отца, приписать ему самое ужасное преступление с единственной целью – привлечь к себе внимание, выражаясь словами матери, хотя, возможно, они все выражались такими же словами, обсуждая меня. Потому что сама по себе я никакого интереса не представляю. И я осквернила последние двадцать три года жизни отца ложью. Злобное письмо в мой адрес, речь в свою защиту, я готовилась к худшему. Я села и написала, что скажу, если мои худшие опасения сбудутся. Да, он не сдается. В этом ему не откажешь. Даже после смерти он должен оставаться главным, должен оставаться правым, даже после смерти он продолжит воевать. Но я – я тоже воин, такая же упрямая, как и он, наверное, это передается по наследству. И, кроме того, у меня есть преимущество: я живая.
Я записала это на листке бумаги. Возьму его с собой на Бротевейен, и, если случится худшее, я докажу, что меня не застали врасплох, что я подготовилась и что отца я неплохо изучила.
Чем дольше я готовилась к худшему, тем более очевидным мне казалось, что произойдет именно оно. Что меня вновь выбранят и отвергнут у всех на глазах, а мой мертвый отец нападет на меня и будет прав, потому что он мертв. Моя же мать и сестры будут упиваться моим поражением и собственным злорадством: «Вот, посмотри, что здесь написано. Что ты теперь на это скажешь?» Потому что слово умершего более веское, чем слово живого. И умершего легче пожалеть, чем живого, поэтому сейчас они будут жалеть отца еще сильнее: невинно осужденный, сколько же лет он мучился, а все из-за меня, оттого, что мне хотелось привлечь к себе внимание, и снова я окажусь за бортом, и снова стану паршивой овцой в семье. Я представила себе это, у меня задрожали руки, и я позвонила Бу. Он сказал: «Ты же говорила, что с этими людьми не желаешь больше иметь ничего общего. Тебе вовсе не обязательно идти туда только потому, что он этого хотел. Ведь этот документ даже юридической силы не имеет».
«Но если я не приду, они могут подумать, будто я испугалась того, что написано в письме, разве нет?»
«Плевать тебе, что они там подумают. Зачем тебе лишние переживания? По-моему, с тебя уже хватит».
И я раздумала идти туда, решила не выполнять последнюю волю отца. Я позвонила Борду, и тот поддержал меня, сказал, что будет моим представителем, но добавил, что вряд ли в этом письме написано то, чего я боюсь. Астрид сказала, что конверт толстый и что внутри явно скрепки, а значит, там, вероятнее всего, ценные бумаги. Однажды отец сказал Борду, что если они с матерью попадут в авиакатастрофу, то ему будет спокойнее знать, что сейф не пустует. «Надеюсь, – сказал Борд, – что нам, его детям, это пригодится и что это не какая-нибудь гадость». Однако Борд удивился, что мать так распереживалась и что ей не терпится вскрыть конверт. Мать позвонила тете Унни, а та позвонила Астрид и потребовала вскрыть конверт немедленно, потому что от этого зависит психическое состояние матери.
«Их страх и истерики, – сказала Клара, – свидетельствуют лишь об одном: они не знают, что твой отец способен был отмочить».
Получив грант на креативное развитие журнала «На сцене», я села в машину и поехала колесить по Европе – мне нужно было хорошенько все обдумать, а работать хотелось на свободе, как полевая лилия и птица небесная, собирать радостные мгновения, чтобы те согревали меня в тяжелые времена, которые, как я боялась, скоро наступят. Я проехалась по Германии и Австрии и остановилась в Италии, в Триесте, – смотрела на море. Похоже, в Триесте была весна, и мне стало легче. По подозрительно узеньким дорогам я доехала до обожаемых Бу стран бывшей Югославии, по пути мне почти не встречалось других машин, я словно оказалась одна под небом, следы человеческого присутствия я замечала редко, лишь порой мелькали вдали дома с трубой, высаженные апельсиновые деревца да лодка на ровной озерной глади. Потом наступили сумерки, я заехала на какую-то недостроенную, неосвещенную трассу в окрестностях Сплита и перепугалась, что до Сплита не доеду, я устала, я просидела за рулем уже одиннадцать часов. Но я все же добралась до Сплита и, петляя по пригородам, выехала прямо в старый город. Оставив машину на парковке, я вошла в маленький милый отель в живописном порту. Мне выдали большой железный ключ от номера, и я вышла в город, в Сплит, по улицам которого неторопливо прогуливались туристы. Была пятница, вечер, из порта тянуло морской солью, на деревьях по-прежнему висели новогодние украшения, ветер был мягким, и на сердце у меня стало легче. Я присела за столик кафе, взяла пиво, вытащила блокнот, и меня охватило умиротворение, похожее на благодарность. Ни спутника жизни, ни приятеля у меня тогда не было, звонить и отчитываться ни перед кем не требовалось и делиться чувствами тоже, потому что они и так были общими, я чувствовала причастность к миру, и сейчас, вспоминая тот особенный пятничный вечер в Сплите, я снова ее ощущаю. И я задалась целью собрать как можно больше таких мгновений, чтобы они перевесили боль, построить из таких мгновений дом, где в тяжелые времена я найду убежище. Мне казалось, что тяжелые времена не за горами.
