Ларс легонько подтолкнул меня – мол, кое-кто требует внимания. Он кивнул в сторону моей матери. Та пристально смотрела на меня, а на шее у нее был шарф, мой подарок на Рождество. Мне пришлось встать, подойти к матери и обнять ее, чтобы все видели. Я обняла ее, потом Астрид и Осу – я старалась побыстрее – а затем почувствовала, что с меня достаточно, не стану же обниматься со всеми, кто сидит на скамейке, с мужьями Астрид и Осы и с их детьми. Я вернулась на нашу скамью справа. Оставалось пережить церемонию, выйти из церкви, сесть в машину и уехать отсюда, оставить все позади, добраться до лесного домика Ларса – на это всего-то уйдет около часа. Для буклета выбрали фотографию, на которой отец – без майки, с голым торсом – сидел в лодке, положив руку на двигатель. Снимок был сделан на Валэре лет тридцать назад. Мне не нравилось, что отец полураздетый, слишком уж много обнаженного тела. Сзади было написано стихотворение, которое мать сочинила для отца, – про то, как ей нравится лежать рядом. А сейчас отец лежал в белом гробу под цветами, они заказали столько цветов, на алтаре стояли четыре цветочных сердца – от всех четверых детей, а на розовых шелковых лентах были указаны наши имена и имена наших детей. Отец взмахнул железным прутом.
В церковь вошел церемониймейстер. Он поприветствовал всех и зачитал вслух напечатанное на буклете стихотворение, которое мать сочинила для отца. «Она сочинила его ранним январским утром», – сказал он. Мать проснулась раньше отца, поднялась с постели, села возле окна и написала стихотворение о том, как ей хочется к нему прижаться, и о весне в январе. Церемониймейстер потом несколько раз повторил эти слова – весна в январе, время, пришедшее после смерти отца. Январь, который вот-вот, уже послезавтра, наступит. Жизнь после отцовской смерти, ради матери, все, что начнется заново, – об этом церемониймейстер, видимо по настоянию матери, говорил много. Она-то наверняка надеется на январскую весну. Мы пели «Прекрасна земля», и я во что бы то ни стало решила продемонстрировать, что голос у меня не дрожит. Я раздумывала о том, какие мысли крутятся в головах у моих родственников – кажется ли им, будто я захочу стать частью этой жизни после отца, окунуться в январскую весну, разделить жизнь Астрид, Осы и матери теперь, когда отца не стало. Действительно ли они думают, что все можно начать заново, будто прежней истории не существует, будто ее можно стереть, забыть, хотя все мировые войны доказывают, что историю невозможно отвергнуть, нельзя замести под ковер, что если хочешь смягчить удары истории, то нужно выслушать и признать версии всех участников. Оса произнесла речь. Оса сказала, что отец любил мать. По-моему, тут она права – отец любил мать в том смысле, что когда он сомневался в ее взаимной любви, то приходил в бешенство, а еще приходил в бешенство, когда не замечал со стороны матери знаков внимания, когда мать отказывала ему – в постели, например, и не только. Отец любил мать в том смысле, что он начинал ненавидеть ее и всех остальных женщин, когда чувствовал себя отвергнутым. В отношениях с матерью отец был настолько уязвим, что, ощущая себя брошенным, выходил из себя от гнева и ненависти, отец любил мать так сильно и бездумно, что готов был сожрать ее, он хотел контролировать каждый шаг ее, и нередко это ему удавалось, однако до ее чувств он добраться не мог, и хуже кошмара для него не существовало. Будучи не в силах полностью управлять матерью, отец мучился и ненавидел ее за это, как ненавидел свою собственную равнодушную мать, до чувств которой так и не смог достучаться, которая отталкивала его, – так он сам неоднократно повторял: «Которая в детстве казалась мне равнодушной». Так интерпретировала поведение отца я сама, строго следуя Фрейду, и мне мое толкование казалось верным. Именно таким я отца и ощущала. За равнодушие, которым награждала отца его собственная мать, пришлось в стократном размере платить моей матери, и она честно пыталась это сделать, ведь выбора ей не оставили, но отец вечно сомневался, вечно подозревал, что какие-нибудь полпроцента мать от него утаила, и это было невыносимо, глубоко в душе отец ненавидел и мать, и всех остальных женщин, потому что нуждался в них и потому что не мог заставить их повиноваться ему. Бедный отец.
«Мать была великой отцовской любовью – это несомненно», – сказала Оса, но, к счастью, добавила, что такая беззаветная любовь к матери могла стать нелегким испытанием. Тут она явно намекала на мамин роман с Рольфом Сандбергом, о котором все знали. Дальше Оса переключилась на нас, четверых детей. Она сказала, что материнские и отцовские гены сотворили очень разных детей. Быть похожей на нас с Бордом ей не хотелось. Затем она перешла к каждому из нас по отдельности. Борд достиг в свое время успехов в спорте и сделал карьеру юриста и финансиста. Она, видимо, прочла мейл Борда отцу и сейчас пыталась возместить ему похвалы, на которые поскупился отец. Январская весна – вот на что они надеялись. «Бергльот, – она дошла до меня, до номера два. Интересно, что же она скажет? – Бергльот, – проговорила она, – она всегда любила театр. Пьесы. В детстве Бергльот собирала всех соседских ребятишек и устраивала театральные постановки. Бергльот была изобретательной, замечательной выдумщицей, и она стала театральным критиком и редактором журнала. Астрид, – продолжала Оса, – как и Борд, в юности увлекалась спортом, а сейчас занимается защитой прав человека». Сама же она, самая младшая, всегда отличалась застенчивостью, «и поэтому в детстве меня считали самой умной», – пошутила она, и мы усмехнулись. Она, Оса, работает в министерстве, составляет проекты законов, предпочитая оставаться в тени, анализировать и размышлять.
Затем Оса рассказала, как добр был отец к бабушке, своей матери, когда та в старости тяжело заболела. Так оно и было, хотя я совершенно позабыла о том, как отец заботился о бабушке, как по несколько раз в неделю ездил в дом престарелых, где она жила, и всячески поддерживал ее. Оса сказала, что отец придумал такой распорядок, при котором кто-то из семьи непременно навещал бабушку каждый день. Этого я не помнила, возможно, я к тому времени уже не жила с родителями. Я рано уехала от них, сразу после школы, как только случай выдался, а Астрид с Осой оставались в родительском доме. Наверное, они тогда жили вчетвером. Почему же у меня вылетело из головы, что отец так заботился о своей матери, когда та заболела, и что действительно навещал ее по несколько раз в неделю? Потому что это шло вразрез с моими представлениями об отце? Я же решила для себя, что он питал к женщинам ненависть из-за равнодушия собственной матери, потому что та оттолкнула его. Я пыталась уложить образ отца в определенные рамки, но, выходит, безуспешно? Или же отец отдавал долг, но не тем, кого предал, а старой безобидной старушке, которую больше не боялся? У отца просто появился повод проявить доброту и заботу, ведь ему так нужно быть добрым, и доброта по отношению к старой больной матери – это намного проще, чем по отношению к преданным, тем, кого он боялся, кто взрослел и набирался зрелости, и, возможно, однажды стал бы опасным – это же частенько происходит, верно?
Оса повернулась к гробу, к отцу, и срывающимся голосом проговорила слова прощания. Я взглянула на Астрид – та сидела, отвернувшись и склонившись вперед. Мать, как мне показалось, сохраняла спокойствие.
Дочка Осы встала и положила на гроб красную розу, церемониймейстер, до этого момента прибегавший к словам общеупотребительным, переключился на церковную лексику: «Из праха ты взят, в прах возвратишься и из праха восстанешь». Он бросил на гроб три лопаты земли и, наверное, нажал на какую-то кнопку, потому что гроб медленно опустился вниз, после чего люк в полу с глухим стуком закрылся. Мы спели еще один псалом, и я вновь пела погромче, чтобы все знали – мой голос не дрожит. Я решила было, что дело близится к концу, однако церемониймейстер принялся переходить от венка к венку и зачитывать имена, потом обошел все четыре сердца и зачитал наши имена, затем – имена на всех остальных венках и букетах, имена, которые я впервые слышала. Церемониймейстер будто хотел напомнить, сколько народа любило моего отца и скорбело по нему. Когда он умолк, зазвенели колокола, двери за нашей спиной открылись, и мать – вдова – направилась к выходу, первой, за ней шагали Оса, Астрид и их семьи, вся левая скамья, затем пришел и наш черед – Борд с семьей, мы с Ларсом и детьми, другого выхода не было, я крепко держала Тале за руку, и мы шествовали по проходу, у всех на виду. Наверное, с нас не сводили глаз, но я по сторонам не смотрела, старалась идти побыстрее, уставившись в спину идущего передо мной, в спину Борда, уставившись на дверной проем, глядя на яркий декабрьский свет снаружи. Церемониймейстер ждал нас на улице возле выхода. Он пожимал нам руки. Когда очередь дошла до меня, я сказала, что церемония была чудесная, хотя на самом деле думала иначе, и Осе, которая тоже стояла на ступеньках, я сказала, что она произнесла замечательную речь, а матери – что все прошло отлично. Я двинулась дальше, вниз по ступенькам, чтобы они не успели меня спросить, поеду ли я с ними на Бротевейен, чтобы не отказываться, чтобы меня не вынудили, чтобы не смотрели оскорбленно все те, кто сейчас выходил из церкви и пожимал руки матери, Осе и Астрид. Я держала Тале за руку, и мы, едва не переходя на бег, шагали к машине, наконец мы дошли до нее, я плюхнулась на пассажирское сиденье, а Тале села за руль, потому что накануне вечером я переборщила с вином. Я сказала, что можно ехать, но тут вспомнила, что мой телефон остался у Клары, и попросила Тале добежать до Клары и забрать телефон, и поскорее, пока к нам никто не подошел, однако Клара, к счастью, сама подбежала к машине – она сунула мне телефон и сказала, что это правильно, что мне надо быстрее уезжать отсюда, а потом подошла и Карен, я обняла их и поблагодарила за участие, но мне надо было торопиться, и мы тронулись.
