В этот день, холодный и ясный январский день, мы сидели на моей чистой и аккуратной кухне, когда Кларе сообщили, что ее книгу об Антоне Виндскеве отклонили. Клара уже несколько месяцев как отправила рукопись в издательство, а звонить не хотела – слишком хорошо понимала, что означает их молчание. Однако в тот холодный и ясный январский день, когда мы сидели на моей чистой кухне и пили чай, Клара позвонила в издательство, где ей ответили, что, по их мнению, книга об Антоне Виндскеве не представляет интереса для норвежского читательского рынка. Клара закрыла лицо руками: «И что мне теперь делать?»
Она рассчитывала на приличный аванс от издательства, распланировала бюджет, а теперь денег у Клары нет и не предвидится, что же ей делать? Вытянули хвост – так застрял нос. Стоило Кларе избавиться от одной трудности, как она попадала в новый переплет, и сколько бы она ни билась, жизнь ее от этого лучше не становилась, сколько бы новогодних вечеринок она ни организовала, за углом ее поджидал очередной отказ и налоговая полиция, опасности сыпались со всех сторон, вскоре она наверняка вновь вляпается в безответную любовь или ее собьет машина, покоя ей не видать, и как это все закончится? Не исключено, что только с ее, Клариной, смертью.
«Ну, что ж, – проговорила она, – основная задача всех живых существ – это выжить».
Мама была красивой женщиной. Красоткой среди своих сестер. У остальных присутствовали разные таланты, мама же была красивой. Она красивая – так о ней говорили. И она знала, что это правда, когда красота очевидна, сложно ее не заметить. Красота стала для матери основным стержнем, вокруг которого она выстраивала собственную личность. И еще мать была ухоженной. «Ухоженная» – это отцовское слово. Красота и ухоженность – вот главные мамины козыри. Но эти козыри женщине однозначно суждено потерять, поэтому расслабляться не стоит. Молодые красивые женщины знают это. Преисполненные гордости за собственное тело, они фотографируются обнаженными или полуобнаженными, но страдают и мучаются, помня, что красота их преходящая, все то, благодаря чему на них смотрят и вожделеют их, не вечно, и что произойдет, когда они увянут? Красивые женщины всегда живут в страхе, особенно те, кто, кроме красоты, никаких карт разыграть не способны. Таким живется нелегко. Моей матери жилось нелегко. Мать была красивой, но у нее не было ни образования, ни опыта, ни денег. Мать была собственностью отца, отец гордился своей красивой собственностью, а мать сияла, втайне сжимаясь от страха. Если она и была в чем-то виновата, то лишь в неопытности и наивности. Мужчинам часто нравятся женщины неопытные и наивные, непосредственные и внушаемые, восхищенные, искренние, зависимые, те, кому незнакома ирония, кто не таит зла. Мать была неопытной и ребячливой – такой она и решила остаться. Повзрослей она – и действительность раздавила бы ее. В те времена мать была такой женщиной, о каких мечтают мужчины, она была стареющим жаворонком, и событие, которое могло бы помочь ей повзрослеть и освободиться, было тяжелее того, что выпало на долю Норы. Принимала ли мама решение? Плыть по течению, надеяться на лучшее, не обращать внимания – решение ли это? Притвориться ребенком и не замечать. Легкость, поверхностность, хорошая мина при плохой игре, когда знаешь, что не вырваться – а она знала, однажды она попыталась. У Норы были силы, Нора покинула мужа, вот только Нора ненастоящая и Нору тоже придумал мужчина. А мама была настоящей, ранимая, ухоженная женщина, когда-то она была такой, но не сейчас, это заканчивается, рядом появляются более молодые и более привлекательные, возможно даже, ею самой и рожденные.
Тале с семьей вернулась из Стокгольма. Тале обняла меня, словно желая успокоить, будто я переживала и готова была вот-вот расплакаться, но вскоре она поняла, что дело обстоит иначе, что мне стало легче, но я боюсь того, что нам предстоит – маленького сочельника и похорон. К вечеру приехала Эбба – она бросилась мне на шею и едва не плакала. Она спросила, переживаю ли я, ведь, возможно, я всю жизнь ждала от отца извинений, а сейчас поняла, что так и не дождусь. Но я подобных надежд не питала. Я сказала ей, что испытываю облегчение и надеюсь, что она не сочтет мои слова жестокими и равнодушными, не сочтет меня жестокой и равнодушной, как моя мать, которая твердит о моих жестокости и равнодушии с самого моего детства, потому что в детстве я ей перечила.
Мы делали все то же, что и обычно. Покупали подарки, занимались текущими делами и упаковывали подарки. Наступил маленький сочельник. На Бротевейен Тале ехать не желала. Сёрен предложил свозить туда Эмму с Анной, но Тале отказалась. Мне хотелось, чтобы Сёрен все-таки свозил девочек на Бротевейен, потому что тогда проблема была бы решена, но я промолчала. «Тале боится заразиться, – думала я, – заразиться этим домом».
«Ну ты нам и задачку подкинула, – сказала Эбба. – Они нас спросят, почему вы не приехали, и что нам ответить? Врать предлагаешь?»
«Согласен, – поддержал ее Сёрен, – нам от этого только сложнее. Тебе-то хорошо, ты вообще не поедешь, а разгребать нам».
«Врать вам вовсе не обязательно, – сказала Тале, – я сама им скажу, почему не приехала».
Мои дети ссорились из-за того, кто поедет на Бротевейен. «Вот оно, бремя первородного греха», – думала я.
Эбба с Сёреном уехали. Переживала я намного меньше, чем в прошлый раз, когда они ездили туда на юбилей, – матери тогда исполнилось восемьдесят, а отцу восемьдесят пять. Это было спустя четыре дня после того, как мать отравилась, а в газете напечатали некролог Рольфа Сандберга. Сейчас со мной остались Тале, и пятилетняя Эмма, и крошка Анна, которой было уже почти два года, – они остались со мной и с собакой, и мы ходили гулять по полям, там, где удавалось пройти с коляской. Падал снег, и все вокруг вновь побелело. Собака бегала за снежинками, а опускающаяся темнота не причиняла прежней боли. Темнота опускалась мягко, как платок, и нашептывала что-то нам и лесу вокруг нас, темнота укутала все в плотную, безопасную тень, и от этого становилось приятно и легко.
Когда Сёрен с Эббой вернулись, в камине у нас горел огонь, и мы открыли бутылку красного вина. Эмма с Анной спали. «Все прошло хорошо, – сказали Сёрен с Эббой, – как обычно». Только отца там больше не было. Мать вытащила его старые фотографии, и они рассматривали фото, плакали и смеялись, потому что на фотографиях все такие молодые и одеты как-то чудно́. Сёрен сказал, что обстановка стала даже менее напряженной, потому что прежде отец лишь сидел в кресле, молчаливый и мрачный. «Возможно, матери тоже полегчало, – подумала я, – оттого, что отец умер». Возможно, ей легче. Возможно, отец был препятствием не только для меня, может, Астрид и Осе тоже по-своему стало легче оттого, что он мертв, ведь он много лет заражал своей тяжестью всех вокруг. Может, они – а особенно мать – считали, что из-за отца у них трудности с Бордом и со мной, поэтому теперь, когда отца не стало, они, возможно, полагают, что все можно изменить. И может, на это надеется не только мать, но и все остальные. «Настроение у всех было хорошее, – отметил Сёрен, – какое-то, я бы сказал, легкое». Рассматривая фотографии отца и других родственников, они, разумеется, плакали, но смеялись все же чаще.
