Никаких записей, касающихся сегодняшнего дня, я больше не делаю, потому что боюсь, что ты что-нибудь заметишь, хотя, скорее всего, тебе плевать на меня. Но мне не плевать на тебя. Вот в чём проблема.
Как только заканчивается химия, я как ошпаренный выбегаю из класса, пытаясь быстрее избавиться от твоего взгляда, хотя не уверен, что ты на меня смотришь. В твоём присутствии я чувствую себя престранно: мне хочется провалиться сквозь землю и одновременно сделать так, чтобы это длилось вечно…
На следующих уроках я даже не думаю делать никаких записей. Я полностью сосредотачиваюсь на новой информации, и мысли о тебе на время выветриваются из моей головы.
* * *
Как я писал, в этом году осень выдается необычайно тёплой. Но ближе к вечеру, когда солнце скрывается за свинцовыми облаками, на улице хозяйничает ветер. Наша калитка противно скрипит чуть ли не на всю округу. Отец пытался чинить её сотню раз, но в итоге звук возвращается обратно, поэтому всё, что мы можем сделать, – это привыкнуть к нему. Я в этом не слишком преуспеваю, так как скрип меня всё ещё раздражает.
Когда я возвращаюсь из школы, мы с мамой и Питом тут же садимся обедать. После чего она помогает ему с уроками. Но перед этим он, конечно же, находит тысячу поводов, чтобы ничего не делать. Поэтому, когда они наконец принимаются за дело, я почти доделываю домашнее задание, а остальное оставляю на выходные.
Как только ветер затихает, я вызываюсь идти на улицу косить траву. Сидеть дома мне невмоготу. И вот я беру ключи от папиного гаража, чтобы взять газонокосилку, достаю её и приступаю к делу. Эта работа заставляет меня почувствовать себя ужасно взрослым. Возможно, потому что раньше (до того, как я пошёл в среднюю школу) я видел, как это делал отец, и завидовал ему. Мне казалось, что это очень важное дело. И честно говоря, в глубине души я думаю так до сих пор, хотя и понимаю, что заросший газон ещё никого не убил.
Как только я заканчиваю, опять поднимается ветер, во всяком случае, мне так кажется, потому что калитка снова начинает скрипеть. Я морщусь, но через секунду скрип затихает, и я тут же соображаю, что калитку открывает не ветер, а человек. Этим человеком оказываешься ты.
Ты идёшь по забросанной скошенной травой тропинке прямо в мою сторону. На тебе свободное тёмно-серое пальто и те же самые голубые мешковатые джинсы (меня всегда удивляла твоя манера одеваться, словно парень, хотя очевидно, что у тебя не та фигура, которой нужно стесняться). Твои волосы слабо завязаны сзади, поэтому любой порыв ветра освобождает всё новые пряди.
Я опираюсь на ручку газонокосилки и, не двигаясь, словно загипнотизированный, смотрю на тебя. Ты подходишь и быстро достаёшь что-то из своего тканевого вырви глаз красного портфеля и протягиваешь мне. Этим что-то оказывается мой блокнот, в который я записываю всё, что со мной происходит, в том числе и про тебя.
– Похоже, это твоё. По крайней мере, валялось под той партой, за которой ты сидел.
Я тут же вырываю блокнот из твоих рук, но так и не нахожу, куда его можно запрятать. Если ты его прочитала, то мне конец. Хотя ты бы не вела себя так спокойно, если бы знала, что я вообще о тебе пишу.
– Я не читала! – тут же вырывается у тебя, когда ты видишь мою реакцию. – Я не фанат чужих дневников.
– Это не дневник, – тут же лживо оправдываюсь я непонятно зачем.
Ты лишь пожимаешь плечами.
– В любом случае это твоё.
– Спасибо, – неловко благодарю я, при этом постепенно приходя в себя.
Ты глядишь на меня в упор своими огромными глазами. Мне хочется смотреть в них как можно дольше, чтобы понять, какого они цвета. Кажется, зелёные. Но я не могу сказать точно.
– Меня зовут Флоренс, – говоришь ты так, будто мы видимся впервые.
– Я знаю, – тут же почти перебиваю я.
Повисает неловкая пауза.
– Мне нравится твоё имя, – неуклюже признаюсь я, не в силах сказать что-либо более умное.
– Моим родителям тоже. Вероятно, они считали, что оно поможет мне стать кем-то вроде Флоренс Найтингейл
[2].
– Помогло?
– Едва ли.
Я усмехаюсь такой очевидной самокритике, после чего снова наступает тишина, которую ни ты, ни я не стремимся нарушить.
Я, не отрываясь, продолжаю пялиться на тебя, ведь раньше я не видел твоего лица так близко. Ты действительно выглядишь как ожившая фарфоровая кукла, и только пряди волос, развевающиеся на ветру, не позволяют спутать тебя с ней. Что-то необъяснимое в тебе привлекает меня, и я даже не уверен, что это что-то внешность.
– Сид. Сид Арго, – представляюсь я через какое-то время и осмеливаюсь протянуть тебе руку. Ты пожимаешь её сильно, уверенно, по-мужски, и у меня по коже тут же бегут мурашки, потому что ко всему прочему твоя кожа ледяная. Из-за этого я чуть съеживаюсь, но ничего не говорю, однако ты тут же выдергиваешь свою ладонь из моей, хотя твоя холодность мне не так уж и неприятна.
– Арго́? Прямо как тайный язык или корабль аргонавтов?
– Не совсем. Я А́рго. И теперь я твой должник, – говорю я, сворачивая блокнот в руке.
– Это просто блокнот.
– Ну, может, и не совсем, – признаюсь я смущённо.
Ты чуть усмехаешься, словно знаешь его содержимое, из-за чего меня тут же бросает в жар. Но сказать наверняка, читала ли ты, я не могу, к тому же у меня нет причин тебе не верить.
– Тогда ты и вправду мой должник, – говоришь ты, направляясь обратно к тропинке.
– И чего ты хочешь? – окликаю я тебя, когда ты уже на полпути к выходу.
Ты поворачиваешься и серьёзно о чём-то задумываешься. Но ничего не отвечаешь.
– Спасибо, – ещё раз благодарю я, понимая, что ты, скорее всего, продолжишь молчать.
Ты киваешь и идёшь к выходу, но когда оказываешься у калитки, резко останавливаешься и снова поворачиваешься.
– А мы ведь виделись в церкви?
Да, и с тех пор как мы увиделись впервые, прошло три службы, но я тебя на них не разглядел.
– Я видел тебя только один раз летом. Потом ты не приходила?
– Мы обычно садимся в самом первом ряду, а вы, наверно, в конце. Вот ты и не замечал.
Странно. И как я мог вас проглядеть? Кажется, твой отец выше всех в нашем городе.
Ты чуть задумываешься, но потом всё же решаешься спросить:
– Как ты это выносишь? – в твоём голосе слышатся печаль, отчаяние и что-то такое, что я даже не могу описать словами. Мы оба понимаем, что ты говоришь о службах.
Я просто пожимаю плечами.
– Каждое моё воскресенье вот уже одиннадцать лет начинается с церкви, с речей Патрика. Эти службы – неотъемлемая часть меня, – я говорю чистую правду. Но это не значит, что службы мне нравятся. Они как недостатки в характере, о которых ты прекрасно знаешь и которые тебя раздражают, но ты ничего не можешь с ними поделать, потому что они – это ты.
