Доктор искоса закинул на Елену взгляд хмурый и глубокий и забурчал:
– Да, это я понимаю… Как это он подвернулся?..
Елена только сдержанно вздохнула и развела руками.
– Ладно, – буркнул доктор и боком, как медведь, полез в переднюю.
«крестов теперь не дают»
Георгиевский крест – высшая награда для солдат и унтер-офицеров за боевые заслуги и за храбрость, проявленную против неприятеля с 1807 по 1917 год. С 19 марта 1856 года императорским указом введены четыре степени знака. После Февральской революции 1917 г. эту награду отменили.
«до площадки у Андреевской церкви»
Храм апостола Андрея Первозванного был выстроен по проекту архитектора Б.Ф. Растрелли в 1754 г. на крутом правом берегу Днепра, на Андреевском спуске над исторической частью города – Подолом.
Часть третья
12
В маленькой спальне Турбина на двух окнах, выходящих на застекленную веранду, упали темненькие шторы. Комнату наполнил сумрак, и Еленина голова засветилась в нем. В ответ ей светилось беловатое пятно на подушке – лицо и шея Турбина. Провод от штепселя змеей сполз к стулу, и розовенькая лампочка в колпачке загорелась и день превратила в ночь. Турбин сделал знак Елене прикрыть дверь.
– Анюту сейчас же предупредить, чтобы молчала…
– Знаю, знаю… Ты не говори, Алеша, много.
– Сам знаю… Я тихонько… Ах, если рука пропадет!
– Ну что ты, Алеша… лежи, молчи… Пальто‐то этой дамы у нас пока будет?
– Да, да. Чтобы Николка не вздумал тащить его. А то на улице… Слышишь? Вообще, ради бога, не пускай его никуда.
– Дай бог ей здоровья, – искренне и нежно сказала Елена, – вот, говорят, нет добрых людей на свете…
Слабенькая краска выступила на скулах раненого, и глаза уперлись в невысокий белый потолок, потом он перевел их на Елену и, поморщившись, спросил:
– Да, позвольте, а что это за головастик?
Елена наклонилась в розовый луч и вздернула плечами.
– Понимаешь, ну, только что перед тобой, минутки две, не больше, явление: Сережин племянник из Житомира. Ты же слышал: Суржанский… Ларион… Ну, знаменитый Лариосик.
– Ну?..
– Ну, приехал к нам с письмом. Какая‐то драма у них. Только что начал рассказывать, как она тебя привезла.
– Птица какая‐то, бог его знает…
Елена со смехом и ужасом в глазах наклонилась к постели:
– Что птица!.. Он ведь жить у нас просится. Я уж не знаю, как и быть.
– Жи‐ить?..
– Ну, да… Только молчи и не шевелись, прошу тебя, Алеша… Мать умоляет, пишет, ведь этот самый Лариосик кумир ее… Я такого балбеса, как этот Лариосик, в жизнь свою не видала. У нас он начал с того, что всю посуду расхлопал. Синий сервиз. Только две тарелки осталось.
– Ну, вот. Я уж не знаю, как быть…
В розовой тени долго слышался шепот. В отдалении звучали за дверями и портьерами глухо голоса Николки и неожиданного гостя. Елена простирала руки, умоляя Алексея говорить поменьше. Слышался в столовой хруст – взбудораженная Анюта выметала синий сервиз. Наконец, было решено в шепоте. Ввиду того, что теперь в городе будет происходить черт знает что и очень возможно, что придут реквизировать комнаты, ввиду того, что денег нет, а за Лариосика будут платить, – пустить Лариосика. Но обязать его соблюдать правила турбинской жизни. Относительно птицы – испытать. Ежели птица несносна в доме, потребовать ее удаления, а хозяина ее оставить. По поводу сервиза, ввиду того, что у Елены, конечно, даже язык не повернется и вообще это хамство и мещанство, – сервиз предать забвению. Пустить Лариосика в книжную, поставить там кровать с пружинным матрацем и столик…
Елена вышла в столовую. Лариосик стоял в скорбной позе, повесив голову и глядя на то место, где некогда на буфете помещалось стопкой двенадцать тарелок. Мутно‐голубые глаза выражали полную скорбь. Николка стоял напротив Лариосика, открыв рот и слушая какие‐то речи. Глаза у Николки были наполнены напряженнейшим любопытством,
– Нету кожи в Житомире, – растерянно говорил Лариосик, – понимаете, совершенно нету. Такой кожи, как я привык носить, нету. Я кликнул клич сапожникам, предлагая какие угодно деньги, но нету. И вот пришлось…
Увидя Елену, Лариосик побледнел, переступил на месте и, глядя почему‐то вниз на изумрудные кисти капота, заговорил так:
– Елена Васильевна, сию минуту я еду в магазины, кликну клич, и у вас будет сегодня же сервиз. Я не знаю, что мне и говорить. Как перед вами извиниться? Меня, безусловно, следует убить за сервиз. Я ужасный неудачник, – отнесся он к Николке. – Я сейчас же в магазины, – продолжал он Елене.
– Я вас очень прошу ни в какие магазины не ездить, тем более, что все они, конечно, закрыты. Да позвольте, неужели вы не знаете, что у нас в Городе происходит?
– Как же не знать! – воскликнул Лариосик. – Я ведь с санитарным поездом, как вы знаете из телеграммы.
– Из какой телеграммы? – спросила Елена. – Мы никакой телеграммы не получили.
– Как? – Лариосик открыл широкий рот. – Не по‐лучили? А‐га! То‐то я смотрю, – он повернулся к Николке, – что вы на меня с таким удивлением… Но позвольте… Мама дала вам телеграмму в шестьдесят три слова.
– Ц… Ц… Шестьдесят три слова! – поразился Николка. – Какая жалость. Ведь телеграммы теперь так плохо ходят. Совсем, вернее, не ходят.
– Как же теперь быть? – огорчился Лариосик. – Вы разрешите мне у вас? – Он беспомощно огляделся, и сразу по глазам его было видно, что у Турбиных ему очень нравится и никуда он уходить бы не хотел.
– Все устроено, – ответила Елена и милостиво кивнула, – мы согласны. Оставайтесь и устраивайтесь. Видите, у нас какое несчастье…
Лариосик огорчился еще больше. Глаза его заволокло слезной дымкой.
– Елена Васильевна! – с чувством сказал он. – Располагайте мной, как вам угодно. Я, знаете ли, могу не спать по три и четыре ночи подряд.
– Спасибо, большое спасибо.
– А теперь, – Лариосик обратился к Николке, – не могу ли я у вас попросить ножницы?
Николка, взъерошенный от удивления и интереса, слетал куда‐то и вернулся с ножницами. Лариосик взялся за пуговицу френча, поморгал глазами и опять обратился к Николке:
