– Насколько велик долг?
– Нельзя сказать, что сумма неподъемная, но столько денег у нас сейчас нет. – Я посмотрела на него. – Это все, что я могу тебе сказать.
– А что с твоим гарвардским проектом?
– Он не существует. – Я натянуто улыбнулась. – В последнее время я немного отвлеклась от учебы.
– Мне жаль, – тихо сказал Уэстон.
– Почему тебе жаль?
Он пожал плечами и похрустел костяшками пальцев.
– Я же твой друг. Мне жаль, что ты страдаешь, Отем.
На глаза снова навернулись слезы, я тяжело сглотнула.
– Я соврала. Мне хочется о нем поговорить. Как он?
– Напуган, – ответил Уэстон. – Нам не положено в этом признаваться, но нам страшно.
– Это не повод играть со мной в молчанку.
– Нет, не повод.
– Честное слово, Уэстон, такое чувство, будто парень, писавший мне письма из тренировочного лагеря, куда-то исчез.
Уэстон медленно кивнул, потер переносицу. И ничего не сказал.
– Ты был там с ним, – продолжала я. – Ты знаешь его лучше, чем кто бы то ни было. Зачем было писать мне такие письма, если он не был готов к тому, как они на меня подействуют?
– Вряд ли он думал о последствиях, – сказал Уэстон. – И о том, как его письма на тебя повлияют. Коннор не думал о том, много ли чувств вкладывает в них или мало. Он не думал об ожиданиях, которые возникнут у тебя. Он думал только о себе. Ему хотелось облегчить себе жизнь и пережить очередной день.
– Почему?
Уэстон недолго помолчал.
– Тренировочный лагерь – это настоящий ад. Весь день, каждый день нет ни одной свободной минуты, есть только приказы, которые нужно выполнять. Ты не можешь принимать решения, не можешь выбирать, тебе не позволено испытывать чувства. Тебе позволено только пахать до седьмого пота, до изнеможения, даже когда уже нет сил. Потом занятия. Потом снова тренировки. Максимальное напряжение физических и моральных сил, тебя как будто выжимают до капли. Нельзя плакать, хотя иногда хочется. В конце дня у нас был один свободный час, личное время. И за этот час мы выплескивали все, что накопилось в душе.
– Ты тоже писал письма?
Он кивнул.
– Кому?
«Кому ты изливал душу, Уэстон?»
Он пожал плечами.
– Разным людям.
Мгновение я смотрела ему в глаза, впитывая это его признание.
– Но тренировочный лагерь остался позади, теперь все вернулось на круги своя?
– Уже ничего не будет как раньше.
На этот раз я не стала сдерживать слезы.
– И уже никогда ничто не будет как прежде? Мне страшно представить, что вы двое увидите или сделаете. Я боюсь, что война сотрет улыбку с лица Коннора. Боюсь того, что случится со мной, пока я буду ждать вашего возвращения. Но вы ведь вернетесь, Уэстон, вы оба. Вы должны вернуться.
На меня накатило отчаяние. Я закрыла лицо руками и разрыдалась. Раздался скрип отодвигаемого от стола стула, потом Уэстон поднял меня на ноги и притянул к себе. Я уткнулась лицом в его рубашку, прижала сжатые кулаки к его куртке. Он гладил меня по голове, а я вместе со слезами выплескивала накопившееся в душе отчаяние.
– Прости, Отем, – прошептал он. – Проклятье, мне так жаль.
Всхлипывая, я вдохнула его запах – совсем как в то утро, когда по ошибке надела его футболку, – и у меня закружилась голова. Я вдыхала этот запах, пока слезы вдруг не превратились в сгусток сухого тепла, пронизавший все мое тело.
Уэстон меня обнимал. Я запрокинула голову, посмотрела ему в лицо и утонула в его океанских глазах.
Он поднял руки и большими пальцами вытер слезы на моих щеках.
Совсем как в том сне.
Уэстон обнимал меня так, словно я – самая величайшая драгоценность, которой он когда-либо касался своими заскорузлыми ладонями и ободранными костяшками. Он тяжело сглотнул, и его кадык дернулся над воротом черной рубашки. Потом он осторожно выпустил меня.
– Коннор просто напуган, – сказал он. – Я не оправдываю его, но, поверь, во всем случившемся нет его вины.
Я кивнула и глубоко вздохнула, вытерла слезы.
– Я закончила работу. Подвезешь меня до дома?
– Не могу. Я продал свою колымагу.
– За буханку хлеба?
Он усмехнулся уголком рта.
– Что-то вроде того. Как насчет пройтись пешком?
Итак, мы пошли домой пешком в сгущающихся сумерках. Я поежилась от зимнего холода, и Уэстон снял с себя куртку и накинул мне на плечи. Я зажмурилась, ощутив его опьяняющий запах и тепло тела, еще сохранившееся на внутренней стороне куртки. Открыв глаза, я посмотрела на Уэстона: он шагал рядом со мной, засунув руки в карманы.
«Он прекрасен. И напуган».
Я взяла его под руку, пояснив:
– Чтобы ты не замерз.
У Уэстона округлились глаза, он замедлил шаг, а потом вообще остановился.
– Что? – спросила я.
Он молча скользил взглядом по моему лицу, по волосам, щурясь, потому что заходящее солнце светило ему в глаза.
– Ничего, – сказал он наконец. – Я просто… ничего.
Мы зашагали дальше в уютном молчании. На этот раз я радовалась тишине, потому что не знала, что сказать. Мне хотелось просто идти вот так, рядом с другом, которого я люблю.
«Я его люблю. Люблю Уэстона. И я теряю и его тоже».
– Семья Коннора устраивает прощальную вечеринку в нашу честь, – сказал Уэстон, когда мы дошли до моего дома. – Через два дня.
Я обхватила себя руками, сделав вид, что мне холодно из-за пронизывающего ветра, хотя на самом деле пыталась совладать с эмоциями.
– Спасибо, что сообщил. Постараюсь выбраться на вечеринку Коннора, раз уж ты меня приглашаешь.
Уэстон тихо засмеялся.
– Он позвонит и сам тебя пригласит.
Я усмехнулась.
– Ловлю тебя на слове.
– Так ты придешь?
– Когда и если он меня пригласит, – фыркнула я. – Я приму его приглашение.
Он улыбнулся уголком рта.
– Тогда увидимся там, Отем.
– Пока, Уэстон.
Он плотно сжал губы и опять сунул руки в карманы, потом повернулся и ушел.
Оказавшись в квартире, я швырнула свитер и сумочку на пол, села за свой рабочий стол и взяла стопку писем, которые прислал мне Коннор.
«Словно та бабочка, что упорно летит на огонь», – подумала я, чувствуя себя потерянной. Я словно потеряла себя в этих странных отношениях с Коннором. Мне следовало немедленно вернуться к учебе, которую я в последнее время запустила, но мне хотелось перечитать письма.
