Его смех перешел в фырканье.
– Не знаю, какой титул мне нравится больше: Амхерстская Задница или Стервятник с Уолл-стрит.
Я состроила рожицу.
– Мне не нравится это прозвище «Амхерстская Задница». Откуда оно взялось?
– По большей части благодаря другим бегунам.
– Это потому, что ты не даешь им возможности узнать тебя получше. У тебя, как и у всех людей, есть скрытые хорошие качества, хоть ты и считаешь, что чувства похожи на миндалевидные железы.
Уэстон нахмурился.
– Когда я такое говорил?
– В день, когда мы познакомились в библиотеке. Ты сказал, что чувства – как миндалевидные железы, пользы от них нет, но они могут стать источником дискомфорта, и лучше бы их удалить.
– Я действительно так сказал.
– Ты по-прежнему так думаешь?
Он посмотрел на меня своими океанскими глазами.
– Больше, чем когда бы то ни было.
Атмосфера за столиком вдруг накалилась, расстояние между нами словно сократилось с нескольких футов до нескольких дюймов. В памяти всплыл сон, приснившийся мне в Небраске, про то, как я целовала Коннора, а открыв глаза, увидела Уэстона…
Я кашлянула и отвела взгляд, хотя какая-то часть меня хотела оказаться ближе к Уэстону и узнать больше.
– Что? – мягко спросил он.
– Я не могу тебя раскусить, Уэстон Тёрнер.
– Почему ты всегда зовешь меня Уэстоном, а не Уэсом?
Я пожала плечами.
– Уэс – это, вообще-то, сокращение от «Уэсли». А имя «Уэстон» уникально.
– Только ты так меня называешь.
– Тогда я, видимо, тоже уникальна.
Едва заметная улыбка тронула его губы.
– Так и есть.
– Можно я воспользуюсь своим уникальным статусом и задам еще один, более личный вопрос?
– Спрашивай смело. Только учти, я могу воспользоваться своим статусом Амхерстской Задницы и уклониться от ответа.
– Где твой отец?
Уэстон стиснул зубы, в сине-зеленых глазах промелькнул гнев, но так же быстро исчез.
– А это, – проговорил он, – вопрос на миллион долларов.
– Ты не знаешь?
– Он свалил, когда мне было семь.
– Он просто… ушел?
– Пытался сбежать потихоньку, как последний трус. Ему не хватило смелости предварительно объясниться с моей мамой или посмотреть в глаза мне и моим сестрам и сказать, что он нас бросает. Но мы его поймали.
Мои глаза округлились.
– Поймали?
– Ма и я, – пояснил Уэстон. – Я был в школе, у меня подскочила температура, и Ма забрала меня с уроков. Когда мы вернулись домой, отец как раз грузил чемоданы в машину.
– О боже. – Я взяла его за руку. – Уэстон… Что же вы сделали?
Он пожал плечами – получилось резкое, рваное движение.
– Он уехал, не сказав мне ни слова, и я за ним гнался.
– Гнался.
Он кивнул.
– Я бежал за машиной, но он так и не остановился.
Я откинулась на спинку стула.
– Боже. Мне так жаль.
– Ага. Вот так.
Мое сердце разрывалось от боли; теперь мозаика по имени Уэстон Тёрнер полностью сложилась. Он не моральный урод, а брошенный, поставленный в тупик ребенок, который вырос, но до сих пор гонится за той машиной.
– Наверное, тебе было очень тяжело жить и не знать, почему он ушел, – сказала я.
– Мне плевать, почему он так поступил, – ответил Уэстон. – Мне неинтересно, почему он оказался такой слабой, трусливой пародией на мужчину. К тому же за минувшие годы я придумал для него миллион других оскорблений. Легко ответить на вопрос «почему». Гораздо труднее было понять, как жить теперь.
– Что ты имеешь в виду?
Одно долгое мгновение Уэстон смотрел на меня.
– Он бросил мою мать, не заплатив аренду за дом, а она работала в парикмахерской и другого дохода не имела. Он бросил ее с тремя детьми на руках. «Что теперь?» Этот вопрос довлел над нами годами. «Что теперь?»
Я подалась вперед, напряженно ловя каждое слово; никогда еще я не слышала от Уэстона таких длинных речей. Он говорил тихим, напряженным голосом, его акцент стал заметнее, он словно забыл, где находится, забыл про меня и погрузился в воспоминания о событиях своего детства.
– С кем мне поговорить, если я влюблюсь в девушку? – продолжал он. – Кто научит меня бриться или водить машину? Каждую ночь Ма льет слезы, а потом начинает пить слишком много пива, так что же я могу сделать? Мои сестры бросают школу и идут работать, заводят отношения с какими-то неудачниками, потому что считают, что так и положено и никого получше они не найдут. Для них это цикл, а для меня маятник. Мое детство болталось между «Что теперь?» и «Что я сделал не так?».
Его длинные пальцы поигрывали ручкой, так что та задевала стену, и на ней оставались черточки.
– Ты не сделал ничего плохого, – проговорила я, с трудом сглотнув ком в горле. – Ты был маленьким мальчиком. В случившемся не было твоей вины.
Уэстон поднял глаза и посмотрел на меня почти с улыбкой.
– Иногда это тяжелее принять, чем деньги. – Он выронил ручку, прижал костяшки одной руки к ладони другой и похрустел суставами. – В общем, такова моя печальная история, у всех такие есть.
По сравнению с его рассказом моя история была просто волшебной сказкой. Я попробовала представить, что папа бросил бы маму, Трэвиса и меня, не сказав ни слова, ничего не объяснив. Я бы тоже винила себя, искала защиты, строила внутренние стены, чтобы отгородиться от чувств, чтобы больше никогда не испытывать такой боли. Родители дарят своим детям любовь, не прося ничего взамен, а отец Уэстона нарушил это великое правило.
«Не удивительно, что Уэстон сердит, – подумала я. – Не удивительно, что он отгораживается от людей, не хочет ни с кем сближаться». Мне на ум пришло старое выражение: «Мы принимаем любовь, если верим, что заслуживаем ее». Мне стало горько и обидно за Уэстона.
– Не важно, – сказал он. – Я не хотел вываливать на тебя все это.
– Я сама тебя попросила.
Уэстон снова посмотрел на меня, и в свете ламп его сине-зеленые глаза мерцали, как океанские глубины.
– У всех есть скелеты в шкафу. Жизнь Коннора не становится проще от наличия денег и обоих родителей. Наоборот, на него оказывается двойное давление. А на мне лежит ответственность за мать и сестер.
– Раз ты берешь на себя ответственность, значит, никакой ты не моральный урод.
– Я знаю, но…
– Что «но»?
– Ничего. Все просто. Я злюсь на своего отца и не знаю, как этого избежать.
