– Что ж, теперь не сотрешь. – Взяв под мышку пустой поднос, она посмотрела на меня: – Еще молока, дружок?
Я мотнул головой.
– Ну а мне еще кофе, – попросил отец.
Келли отступила, кивая: “Конечно”. И улыбнулась, как при мне не раз улыбались ему женщины – легкое движение губ, робкое, ждущее ответа. И он в ответ улыбнулся точно так же. И, повернувшись ко мне, продолжал наш разговор:
– К примеру, что можно сказать о Крик по первой серии? Странное существо, не более. А потом выясняется, что она не так проста. И главное, мы не торопимся ее судить. – Он развернул свои приборы и стал нарезать блинчики. – То есть откуда нам знать – а вдруг и у этой девушки какая-нибудь тайна? Взгляни на ее татуировку – а вдруг это… как его там… индограф? Всякое бывает. – С вилки у него капнуло мороженое. – А блинчики-то ничего! Жуй быстрей.
Я попробовал, но жевать было больно.
– Я не говорю, что она с другой планеты, ничего подобного, но не надейся по ногтям понять, что она за человек. – И только тут он заметил, что блинчики я почти не тронул. – В чем дело, до сих пор язык болит?
– Ага, болит.
– Тогда съешь мороженое, и все.
– Меня от него подташнивает.
– Это все от молока, наверное. – Он вытер рот. – Ну оставь.
– Можно в туалет?
– А я уж и не надеялся, что ты попросишься. Ладно, давай, да поживей. – Когда я слез с дивана и побежал прочь, он крикнул мне вслед: – Про запас не держи!
Мужские туалеты всегда казались мне нечистым местом – неистребимая вонь, мрачные ртутные лампы, немые незнакомцы подходят к писсуарам, а потом исчезают, не вымыв рук, – но туалет “Поваренка” был пропитан скверной насквозь. Быстро сделать свои дела у меня не получилось. А когда я сушил руки, то заметил на свитере дорожку сиропа, несколько капель-бусинок. Попробовал стереть, но стало только хуже. И я, плеснув на пятно воды, встал под сушилку.
Вернулся, а отец куда-то исчез. На столе остался завтрак, коробка “Винтерманс”, поперек тарелки – вилка и нож. Рядом блюдце, но без чашки.
– Он там, дружок, – раздался у меня за спиной голос. Келли, официантка. Она принимала заказ за соседним столиком. В ней что-то переменилось: лицо побледнело, будто только что напудрилась. Если она и вправду родом с другой планеты, то ловко это придумала – спрятаться в скверном придорожном ресторанчике. – Вон там! – Она махнула рукой.
Фрэн Хардести притулился между журнальной стойкой и автоматом с кока-колой. К уху он прижимал блестящую коричневую трубку телефона-автомата, в другой руке держал чашку кофе и за разговором прихлебывал. Наверное, с мамой говорит, подумал я.
– Неправильно все это, бред полный, – услышал я, подойдя ближе, – он мне сказал, две недели. А ее вообще спрашивали? Небось и не подумали?.. Да хватит тебе, Кью-Си, ты-то знаешь, я не… Ты же со мной был весь день. Да чтоб тебя, опять заладил! Я сыт по горло…
Так я впервые услыхал это имя – Кью-Си.
– Нет, дело вот в чем… да ты послушай! Откуда я мог знать, дружище? Занесло ее. Говорю тебе, она хочет меня опозорить, и я ни за что… – Заметив меня, он понизил голос, зазвучали примирительные нотки: – Ну я побежал, сын меня ищет. Но я перезвоню… Через час. Лучше никуда не уходи… Ну ладно. Только вот что – ты должен мне помочь, а то несправедливо получается. Пытаюсь взять себя в руки, но… Ладно. Потом. – Он повесил трубку и залпом допил кофе, а чашку оставил возле кассы.
– Кто такой Кью-Си? – спросил я.
– Товарищ мой. Не волнуйся. Пора нам, пожалуй, отчаливать.
– Что-нибудь случилось?
– Говорю же, не волнуйся.
– Но голос у тебя грустный.
– Да ну! С Кью-Си бывает тяжко иногда, это ничего.
– А дашь мне десять пенсов?
– На что?
– Маме позвонить.
Отец окинул взглядом ресторан.
– Знаешь что? Я только что пробовал. Не отвечает.
– А-а. – На часах в вестибюле девять сорок восемь. На работу она уходит около восьми, но сегодня отпросилась до обеда, мало ли что. – Может, она в ванной. Давай еще разок попробуем.
Отец раздумывал, казалось, вечность. Полез в карман, вытащил мелочь, выбрал пару десятипенсовых монет.
– Ладно, если тебе так уж надо выслужиться, давай. – И зашагал к телефону нарочито быстро, стуча башмаками. Набрал номер, выждал. – Теперь занято, – сказал он, – вот, слушай. – И в доказательство прижал к моему уху трубку.
– Еще разок, – попросил я, пока он не бросил трубку обратно на рычаг. – Ну пожалуйста! Я же обещал.
– Не торчать же нам тут до вечера, сам понимаешь. – Он передернул плечами и снова набрал номер, мне в утешение. Когда мама ответила, опустил в щель две монетки и передал мне трубку. – Быстрей, – шепнул он одними губами и поспешил к нашему столику.
Мама обрадовалась, что я жив-здоров, голос так и дрогнул от облегчения.
– Ну и где ты сейчас? – спросила она, когда я похвалился, что я штурман. – Твои координаты?
– Просто заправка, – ответил я. – Линкольншир.
– Надеюсь, не “Макдоналдс”?
– Нет. Мы бутерброды твои только что съели.
– Спорим, огурец ты вытащил.
– Нет, съел, – успокоил я ее. – Честное слово.
– Да верю.
– Я тут подумал…
– О чем?
– Если бы ты с нами поехала…
– Ну это же папина работа.
– Да, знаю, но…
Слышно было, как мама прикрыла трубку ладонью.
– Вот что, когда ты познакомишься с этой самой Мэксин, обо мне ты и думать забудешь. Я этой Мэксин Как-ее-там и в подметки не гожусь.
– Лэдлоу.
– Я же так и сказала, разве нет?
Эту шутку она повторяла столько раз, что мне надоело. Я тогда не понимал, что на то и рассчитано – взбесить меня и при этом вызвать улыбку.
– Мам, у меня, кажется, деньги кончаются.
– Ясно. Тогда позвони, когда в следующий раз остановитесь. Папа ведет себя прилично?
– Угу. Заботится обо мне. Нам весело. – В дальнем углу зала отец протягивал нашей официантке деньги на блюдечке. Та приняла их чуть ли не с поклоном – слегка присела, тряхнула головой. Отец на ходу коснулся ее обнаженной руки чуть выше локтя, что-то шепнул ей на ухо. В рукаве он что-то прятал, прикрывая ладонью. – Он думает, будто я еще писаюсь в кровать. Кто ему такое сказал?
– Уж точно не я, – ответила мама, – но я не удивляюсь. Спроси его, какой у тебя размер обуви. Спроси, знает ли он твой размер рубашки.
– А какой у меня размер рубашки?
– Тринадцать с половиной – был, когда я в прошлый раз проверяла. Придется тебе его просвещать.
