Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик!
Сквозь щель под дверью я мог видеть его ноги, а потом и они исчезли.
Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик!
– Здесь, в этой кухне, я родился.
Дзага-дзага-вжик!
– Мне ли не знать.
Дзага-дзага-вжик!
– Да так, вспомнилось.
Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик!
– Скорей, раз уж решил.
Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик!
– Чего же ты ждешь? Пристрели нас. Представь, будто я пес, – легче будет.
Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик!
– Не так-то все просто оказалось, а? Как всегда.
– Молчи. Я думаю, только и всего.
Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик!
– Что смешного?
Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик!
– Какого хрена…
Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик!
– Я спрашиваю, что ты ржешь?
Дзага-дзага-вжик!
– Ничего. Ты просто… ох, даже не знаю, Фрэнсис. Тут уж нечего думать.
Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик!
– Все-то у тебя криво выходит, даже это.
Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик!
– Значит, так. Я уже все обдумал. И все выслушал.
Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик!
– Спасибо тебе, папа, – только не за что тебя благодарить. Совершенно не за что.
Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик!
– Открой рот. Говорю, открой рот! Куснешь за палец – будет хуже в десять раз.
Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик! Дзага-дзага-вжик…
Здешние жители привыкли к тому, что у дедушки летом то дребезжит стогомёт, то тарахтит трактор. Еще дедушка, по слухам, не терпел на своем участке лис – и постреливал иногда в воздух, чтобы их отпугнуть. Если на то пошло, в фермерском краю внезапные выстрелы обычное дело. Ягнят, охромевших от парши или копытной гнили, умерщвляют гуманным способом, фермеры в Уэсдейл-Хеде их чаще всего пристреливают (гораздо реже оглушают или усыпляют), для того и держат ружья. А потому выстрелы, убившие моего дедушку и Кью-Си, никого не испугали. Будто два камешка с горы скатились – и только.
Обратил на них внимание я один, потому что ждал их, прижавшись ухом к двери чулана. А когда услышал, то будто издалека – два сухих щелчка, без эха, с разницей в десять секунд, под скрежет стогомёта, дзага-дзага-вжик! Помню, как я упал на колени. Случилось непоправимое: он их убил. Я думал, он застрелил обоих в упор, в лоб, сначала Кью-Си, потом дедушку. Представлял не само убийство, а лишь подготовку. Мерцают лампы дневного света, отец вскидывает ствол, дуло упирается в морщинистый лоб… палец на спуске – а дальше ничего, пустота. Потому что воображению моему не на что было опираться. Читал я разве что приключенческие романы для подростков. Не видел ни одного фильма “только для взрослых”. Не знал, что выстрел в упор сносит полголовы, не представлял, что черепные кости дробятся на множество неровных осколков – таких мелких, что их пришлось позже извлекать пинцетом из тюков сена в дальнем углу сеновала. Не знал, что от выстрела дедушку вместе со стулом отбросило на пять метров назад. Все эти подробности выяснятся позже и засядут в памяти.
⇒
Разумеется, я пытался придумать, как сбежать, но это было не так-то просто. Чулан был полтора метра на полтора, с трех сторон полки: верхние – под самым потолком, нижние – вровень с моим носом. Под ними, на полу, – всевозможные припасы: бочонки с растительным маслом, ящики с вином, огромные бумажные мешки с сухим кормом и картошкой, апельсиновый сок в картонных упаковках, смородиновый ликер и солодовый уксус в гигантских пластиковых бутылках, соль и сахар в пакетах, рис, чечевица, ячмень, макароны, жбан топленого сала, фруктовые и овощные консервы, сетки красного лука. И всякая кухонная всячина: алюминиевая фольга и противни, ящик столовых приборов, миксеры, пластиковые судки, сухие завтраки неизвестной марки, банки маринованных огурцов, майонеза, овощей в острой заливке, груды тарелок и блюд, миски, вазы, корзины. Я колотил в дверную ручку жестянкой соленых помидоров, надеясь расшатать замок, но жестянка погнулась и лопнула, окатив меня рассолом. Я вставлял в замок нож для рыбы, шампур, ручку десертной ложки – стер руки до мозолей, но засов не сдвинулся ни на миллиметр.
Все мои попытки добраться до люка в потолке ни к чему не привели. Стоя на полу, до крышки я дотянуться не мог, а когда влез на полку, та рухнула под моей тяжестью – я упал и разбил локоть о кафель. (Уже потом, в больнице, доктор объяснил, что у меня трещина локтевого отростка, и пока он рассказывал, я на время забыл о боли.) Долго-долго – казалось, несколько часов – я колотил ногами в дверь, пытаясь ее раскачать, сорвать с петель, пробить дыру, – но впустую. Я твердо решил продолжать, но уже выдохся. Бесконечные напрасные попытки истомили меня. И когда я откинулся на груду ящиков и коробок, чтобы перевести дух, то понял, что “дзага-дзага-вжик” наконец смолкло. Ни звука больше из-за двери, только и слышно, как урчит у меня в животе. Отец за мной уже не придет – в этом я был уверен, только не знал, что я, по его мнению, должен делать. Ждать, пока меня разыщут? Жить здесь, перебиваясь консервами и кока-колой? Если скрутит живот, облегчаться в ведро, – и надолго ли его хватит? Пожалуй, оставалось одно – выжидать.
Выключив свет, я остался в кромешной тьме, ни лунного лучика из-под двери. Впервые в своей жизни я узнал, что такое полное одиночество, – не то привычное субботнее одиночество, когда рядом никого, кроме мамы да шустрых, задиристых соседских ребят. Нет, то была полная оторванность от мира, от любимых людей и дел. В чулане становилось все холоднее, от голода сосало под ложечкой. И я снова зажег свет, расстегнул сумку и стал искать свитер и сменные джинсы. Потянул за шерстяной рукав, и из сумки вывалился плеер Карен. Наушники были подключены, но застряли где-то глубоко. Коробку с кассетами я нащупал на самом дне, все четыре лежали вразнобой. И когда я ел из пакета слежавшиеся кукурузные хлопья – глотал горстями, запивая апельсиновым соком, – я понял, что Мэксин Лэдлоу – мое спасение: она поможет мне продержаться. Я прикинул, надолго ли хватит батареек и как выгодней слушать – в один присест или частями. Хлопья и сок утолили голод, но совсем расстроили желудок. Еще чуть-чуть – и понадобится ведро. Ныл ушибленный локоть. Мне не нравились ни тишина, ни яркий свет, ни темнота, ни холод, не хотелось думать об отце, о том, что он сделал, что делает сейчас. Кассеты, плеер, “Лучшие из лучших”, фотоаппарат без пленки, три книжки про Джо Дюранго да шесть штампованных пластмассовых солдатиков из приложений к журналу “Герои” – вот и все, что связывало меня с миром, с той жизнью, к которой я хотел вернуться. Я решил послушать главу и выключить, поберечь батарейки. Но едва я надел наушники и прибавил звук, как сразу очутился среди друзей и уже не в силах был с ними расстаться.
