– Ты только не спорь с ним, Дэниэл, – посоветовал дедушка. – Я всегда чуял, что этим кончится. Мать его думала по-другому, но я-то знал. – Тут отец съездил ему в ухо дулом ружья. – Ох, чтоб тебя, Фрэнсис, ублюдок неблагодарный! Беру свои слова назад. Она вообще ни разу о тебе не вспомнила. – За это он получил прикладом в лицо. Голова его повисла.
– Не надо, папа! Не бей его! Пожалуйста! – взмолился я.
Когда дедушка выпрямился, рот у него был разбит в кровь. Он выплюнул выбитый зуб, и отец загнал его ногой под плинтус.
– Из его рта никогда ничего путного не выходило, – бросил он. И, опустив ружье, придерживая его одной рукой чуть выше приклада, принялся обшаривать кухонные шкафчики. Под раковиной он нашел голубую пластиковую бельевую веревку. – Пожалуй, сойдет, – сказал он. Веревка была новая, еще в упаковке, с ценником. Отец разорвал упаковку зубами и привязал дедушку к стулу, обмотав туго, как мясник перетягивает бечевкой окорок. – Чье там сено в сарае? – спросил отец. – Только не говори, что в одиночку скосил и убрал.
Пол Хардести гневно сверкнул глазами.
– Считай, что мое, – ответил он.
– Значит, никто не заявится за ним?
– Насколько я знаю, нет.
– Так ты овец продал, а сено – нет?
– Когда я овец продавал, сена у меня еще не было.
– Тогда зачем косил?
– Надо было убрать. – Дедушка сплюнул кровью, поморщился, заерзал на стуле. – Не знал я, что ты такой дурак, – по-твоему, я сгноил бы хорошее сено? Это добавляет цену ферме. Ты не поверишь, сколько я получаю с арендаторов. Вдвое больше, чем… – Отец прикладом разбил ему нос. Старик утробно захрипел, взвыл от боли.
– Ты сроду так много не болтал, – сказал отец. – Лучше было, когда ты молчал.
⇒
Мы вышли во двор, переступили через собак, лежавших поперек тропинки. Отец велел мне пройти еще метра два, указал куда. Ружье в чехле он нес прижав к груди, словно охапку хвороста. Язычок молнии на чехле звякал при каждом шаге. На подъездной дорожке, где стоял “вольво” с запотевшими окнами, он велел мне остановиться. И носком ботинка провел по гравию черту.
– Вот тебе отметка. Стой здесь, ни с места, – приказал он. – А я проведаю Барнаби.
Он подкрался к машине, заглянул внутрь, прижавшись лицом к стеклу. Зашел с другой стороны, посмотрел на всякий случай в заднее окно – и как будто остался доволен. Зашагал назад по гравиевой дорожке.
– За мной, – скомандовал он на ходу. Я не сразу двинулся следом, и он, обернувшись, смерил меня злобным взглядом. – Пошли. – И когда я его нагнал, он легонько подтолкнул меня в спину, и мы начали подниматься в гору.
Он провел меня мимо двух больших каменных сараев, где ничего не было, только опилки на полу да пустые стойла с металлическими воротцами. Следующая постройка смахивала на ангар из рифленого листового железа, внутри техника: ржавые металлические валы, винтовые ножи, колесные прицепы, борона с кривыми зубьями. Мы прошли дальше, через островок поникшей травы, вверх по склону холма, к длинной каменной стене, вдоль которой росли цветы с розовыми венчиками. Земля под ногами была сухая, твердая, но грязь почему-то липла к носкам ботинок.
– Шустрей, – подгонял отец, – дальше той стены не пойдем.
Когда мы дошли, у меня ныли икры. Стена была почти вровень с моими глазами. Отец усадил меня у подножия, а сам плюхнулся рядом, положив на траву ружье.
– Хочу тебе кое-что показать перед отъездом, – объяснил он.
– Отвезешь меня домой? – встрепенулся я.
Он промолчал, будто не заметив моего нетерпения.
– Взгляни сперва на это.
Он дотронулся до замшелого камня в стене, поскреб большим пальцем. Под слоем грязи проступил мазок красной краски, давно поблекшей. На соседних камнях тоже виднелись метки.
– Ничего не понимаю, – сказал я.
Он ответил:
– Это твой девиз – “ничего не понимаю”?
К чему он это сказал, я тоже не понял.
Он привалился к стене, шумно вздохнул, достал из кармана джинсов коробку “Винтерманс”. Зажег сигару и задумчиво попыхивал, а ветер уносил дымок.
– Когда я был маленький, бабушка твоя баловалась красками, – начал он. – Так, ничего серьезного, в художницы никогда не метила, но я любил смотреть, как она рисует. Далеко за вдохновением ходить ей было не надо – рисовала то, что за окном. Шла к озеру или к ручью какому-нибудь, с видом на Скофелл или на Грейт-Гейбл. Ничего другого ей и не нужно было. Собирала смолку – вон ту, розовую, – весь дом украшала букетами, но особенно любила наперстянку. – Он затянулся, со вздохом посмотрел вдаль. – Ну а мне всегда казалось, что я здесь чужой, сам не знаю почему. Знаешь, есть люди, которые будто в чужом теле родились – скажем, родился мужчиной, а чувствует себя женщиной, – ну а я всегда думал… как бы тебе объяснить… что я не в том месте живу, где должен. Всегда. И никуда от этого не деться – точно кто-то день-деньской зудит над ухом. Пытался отмахнуться, не обращать внимания – да где там. И что бы ни поручил мне твой дед, все я делал не так. Вечно все портил, путал, ломал. Знаешь, каково это? Врагу не пожелаю, честное слово. Потому что нет ничего на свете хуже. Начинаются у тебя… как бы это сказать… бзики. Что бы ты ни сделал – все криво. Все из рук валится. За овцами ходить я не умел, не мог согнать их в стадо, хоть ты меня режь. Даже в хлеву прибрать толком не умел. Как-то раз залил в стогомёт солярку, а он как рванет. Словом, надо мной будто проклятие висело. Я эти места ненавидел всей душой и, чуть что, бегал к матери жаловаться. А она, светлая ей память, нытье мое терпела только до поры до времени – то есть вскоре наверняка решила, будто это на нее я жалуюсь, что бы она для меня ни делала. Однажды пришел я к ней поплакаться – было время стрижки, отец в эти дни всегда лютовал, обозвал меня тогда то ли пустым местом, то ли как-то еще… Слова со временем забываются, только обида остается. И вот… – Он поднял палец – знак подождать, пока он смахнет с сигары пепел. – И вот прихожу я в тот раз, а мама здесь, рисует луг, – и ни слова в ответ, а молча протягивает тюбик масляной краски. Я и спрашиваю, на что он мне. И знаешь, что она ответила? Она и говорит: “Видишь вон ту стену? Это еще твой прадед построил – знаешь?” А я: знаю – хотя на самом деле не знал. И тут она мне говорит: “Вот о чем я тебя попрошу, Фрэн. Если еще раз подумаешь, будто ты здесь лишний, или захочешь удрать куда глаза глядят, то не беги ко мне жаловаться, а поднимись сюда, к стене, и оставь на камне красную метку. Это все равно что имя свое написать. И когда ты ко мне придешь за новым тюбиком, тогда и поговорим серьезно, посмотрим, что ты скажешь. Ну как, согласен?” – Отец затоптал и пнул окурок. – Так я и стал делать. Мама, наверное, думала, что если я территорию помечу, то буду хоть как-то связан с родными местами. И хочешь знать, надолго ли хватило мне тюбика? – Он указал на стену: – К следующей стрижке я здесь каждый камень пометил. Не веришь – проверь.
