Первой заметила меня барменша.
– Что ты хочешь, дружок? – спросила она, отставив в сторону грязные бокалы. – Вообще-то, здесь сидеть нельзя.
– Меня папа прислал кое-что узнать.
– А где твой папа? – Она обвела взглядом зал.
– Он там, на улице.
– Ну хорошо, что ты хочешь?
Я показал ей мелочь на ладони.
– Вот шестьдесят пенсов. Хотел спросить, этого хватит, чтобы от вас позвонить?
Ее взгляд меня обнадежил.
– Узнаю у хозяина, – ответила она. – Подожди здесь. – Она подошла к хозяину, что-то ему сказала, и тот устремился прямиком ко мне.
– Что-то срочное? – спросил он.
– Нет. Я просто… нужно маме позвонить, она ждет.
Хозяин скрестил на груди руки.
– Твоя мама не где-нибудь в Новой Зеландии?
– Нет. В Литл-Миссендене.
– Где это?
– На юге.
– Хорошо. За стойку я тебя пропустить не могу, к сожалению. Это против закона. Но можешь обойти с той стороны и…
– Ах, вот ты где! Тоже мне Гарри Гудини! – Рука отца легла на мое плечо, стиснула до боли. – Говорил я тебе, не путайся у людей под ногами! – Он сгреб меня под мышки и поставил на пол. Я брыкался, но он крепко держал. – Вы уж простите, была у меня для него уздечка, да он перегрыз. – Барменша хихикнула. И отец повел меня прочь по коридору, подталкивая в спину – слишком медленно я перебирал ногами.
– Там у них телефон есть! – твердил я, вырываясь.
– Цыц!
– Можем позвонить прямо сейчас, если хотим! Мне только что разрешили!
– Дэн, тише, ради бога! Не позорь меня.
– Надо маме позвонить.
– Не сейчас, – сказал отец, – не сейчас. Потом, из номера.
Вышла из туалета старушка, виновато просеменила мимо. И мы остались в коридоре одни.
– Мы уже едем? – спросил я.
– Пока нет.
– Когда приедет Кью-Си?
– Не знаю, но без него нам никуда.
– Но сколько еще ждать?
Отец коротко и шумно вздохнул. И вдруг съездил меня по уху – небрежно, будто муху прихлопнул. Не больно, но обидно, я чуть не разревелся. На глаза навернулись слезы, но так и не полились.
– Выслушай меня, ладно? Ты ведешь себя как балованный ребенок, – сказал отец. – Ты же знаешь, без Кью-Си на съемки нас с тобой не пустят. Надо ждать, ничего не попишешь. А если мы позвоним сейчас маме и скажем, что планы изменились, она не поймет. Ты же ее знаешь – разволнуется, потребует вернуть тебя домой, а дальше что? Вся поездка коту под хвост. Не хочу снова тебя подвести. Не дам ей больше повода меня попрекать до конца дней. Все идет как надо. Поверь, все путем! – Он чуть расслабился. – Пусть в Лидс мы приедем позже, чем я рассчитывал, но все-таки приедем – жизнью клянусь, на Библии присягнуть готов, – и все проволочки в итоге забудутся. – Он притянул меня к себе, и я уловил новый запах – пряный дымок дешевых сигарет. Я вытер слезы о его рубашку. – Ну не реви, а? Зря я, конечно, тебя ударил.
Я промолчал.
– Но надо тебя немножко закалить перед этой новой школой. Не хочешь ведь, чтобы все эти богатенькие сынки тебя шпыняли? Иногда нужно задать кому-то жару, а иногда стерпеть. Так уж мир устроен. Сейчас мы с тобой терпим, по полной, но все еще переменится. А как же иначе? – Он помолчал. – Ну что, успокоился?
Я кивнул.
– Ну вот и славно, – сказал отец. – Так я и знал, все-таки есть в тебе хоть немного от Хардести.
Он отвел меня в зал с темными деревянными панелями, где мы чуть раньше познакомились с Карен и Ви. Они вернулись к тому же столику, но не сидели, а стояли рядом. За спиной у Карен болталась на ремне гитара, а Ви говорила, задумчиво уставившись на листок бумаги:
– Не знаю, Карен, я в поэзии ни бум-бум. По мне, стихи как стихи.
– Хотя бы понятно, о чем они?
– Не совсем… о Гэри, наверное?
– Да ну тебя! – Карен выхватила у нее листок. – По-твоему, я бы такое написала о Гэри?
– Значит, это не любовная песня?
– Да нет же, дурында! Это песня протеста. Против войны.
– Какой войны?
– Не какой-то, а любой.
– А-а. – Ви состроила мне гримаску. – Значит, на случай войны сгодится.
Подошел отец, постучал по гитаре. Карен встрепенулась.
– А-а, вот и вы! – Улыбка была у нее красивая, смягчила резковатые черты, на щеках появились ямочки.
– Во сколько у вас начало? – спросил отец.
– В зал станут пускать часов в семь. А первый номер обычно не позже половины восьмого. – Карен бросила взгляд на меня: – Придешь послушать, как я выступаю, Дэн?
– У нее здесь подработка, – объяснила мне Ви.
– Не совсем. Подумаешь, клуб самодеятельной песни. Здесь кто угодно может выступить. Зато концерты здесь постоянно, и мне разрешают играть свое.
– Тоже опыт, дело хорошее, – одобрил отец.
Мы подождали, пока они допьют пиво. Я помог Карен настроить гитару – подносил к резонатору камертон, а Карен большим пальцем дергала струны. Она и Ви жаловались отцу на тяготы жизни в Ротвелле, а он рассказывал в ответ о себе. Расспрашивал осторожно: как думаете, что вы упустили в школе? а если бы учились где-нибудь попрестижней, проще было бы пробиться в жизни? Судя по ответам, школу они окончили не так давно, воспоминания были еще свежи. Карен отвечала уклончиво: “Что толку жалеть? Что есть, то и есть, от этого и будем отталкиваться, да?”
Я то и дело смотрел на остановившиеся каминные часы. Представлял, как мы заходим в светлый вестибюль “Метрополя”, с обитой плюшем мебелью. И решил: с этого дня буду слушаться маминых советов.
Тут застучали по залу шаги. Карен взяла гитару: пора. Отец сходил к стойке, принес себе светлое пиво, а мне кока-колу, при том что я не хотел и не просил. И повел меня наверх, нехотя достал кошелек, а оттуда – пятерку за вход.
В сыром зале царил полумрак. Мы поплелись к столику поближе к Карен и Ви. Отец поставил наши бокалы, мы заняли места. Повисла неспокойная тишина. В дальнем углу зала скрипач натирал канифолью смычок. Я стал выедать кубики льда из кока-колы. “Надо вам почаще бывать вместе, – сказала сегодня мама, когда провожала нас. – Так что радуйся”. Я задумался, много ли радости получил за всю нашу поездку, и понял, что лучшие минуты я провел не с отцом, а вдали от него – рядом с Альбертом Блором и Крик, во власти чар Мэксин Лэдлоу.
Сбоку на меня вдруг что-то надвинулось. Под столом, рядом с моим креслом, я увидел ярко-красные кроссовки.
– Мне сказали, ты здесь, наверху, Фрэнсис.
Он оказался совсем не таким, как я представлял. Бритый наголо, чтобы скрыть намечающуюся лысину, кожа бронзовая – явно перестарался с автозагаром, на шее золотая цепь толщиной с велосипедный тросик.
