– А что еще ты строил? – допытывался я. – Для фильма.
– Да почти все. – Он вырулил на среднюю полосу, дожевывая батончик. – Приедем – покажу. Из декораций без меня делали только зимний сад Блоров.
– А кондьюсер?
– Куда им без меня! Тут на один только корпус больше сотни деталей пошло, из них восемьдесят я вручную вырезал. Считай, дом построил. Да еще мильон дырочек насверлил для светодиодов.
– Из чего он сделан?
– В основном дерево и пенопласт. Конский волос, гипс. Проволочная сетка. Подпорки от тента. На вид здоровая дура, как колонна Нельсона, а на самом деле в одиночку ее поднять – раз плюнуть. Перед съемками туда набили мешков с песком, чтоб не унесло. – Он снова закрыл окно, устроился за рулем поудобнее, расслабил плечи. – Подними стекло, – попросил он, – мне полегчало. – И снова включил магнитолу.
⇒
[…] Проснулся Альберт в темноте, под шум дождя. В землянке слышно было, как капли шуршат по лесной подстилке. В неверном свете свечи дрожал ее силуэт.
– Как тебе дышится?
– Намного лучше, – ответил он.
Она подошла, отерла ему лоб прохладным влажным полотенцем.
– Пора тебя, пожалуй, вести домой.
– Как вас зовут?
– Крик.
– А я Альберт.
– Ты, наверно, из того большого дома?
– Да, мисс.
Она поморщилась.
– Я тебе сказала, дружок, как меня зовут, вот и зови меня по имени. Не люблю церемоний.
– Простите. – Он сел на постели, потянулся. – Не знаю, как вас отблагодарить.
– Не стоит благодарности, – сказала она. – Я так рада, что тебе помогла. У тебя и лицо посвежело.
– Что у вас за имя – Крик? Вы иностранка?
– Можно и так сказать. – Ее огромные ноздри раздувались. – Мы с тобой похожи, оба не на своем месте.
– Вы бездомная?
– Да что ты! Нет, конечно.
– Не беспокойтесь, я папе не скажу, что вы на его территории. – Мелькнула тревожная догадка, что Крик когда-нибудь выгонят из этого леса, примут за нарушительницу, накажут. – А если он вас найдет, расскажу ему, что вы меня спасли. Обещаю. Оставайтесь здесь сколько вам угодно.
– Спасибо тебе, дружок, – отвечала она. – Только твой отец меня не заметит – вы, люди, нас не чуете. Ты первый, кто меня видит и слышит.
– И давно вы здесь прячетесь?
– А я и не прячусь, просто остановилась по пути.
– По пути куда?
– На Аокси, – ответила она. – Слишком много вопросов ты задаешь, малыш, ты уж не обижайся.
– Это и есть ваша родина? Аокси?
– Произносишь ты неправильно, но да. – Она придвинулась ближе, взяла его за подбородок, вгляделась в лицо. – Задал ты мне задачку, Альберт, – сказала она ласково. – Как так получается, что ты меня видишь? Ты что, не человек?
– Человек.
– Хм. Ты, должно быть, малаг.
– Что значит “малаг”?
– Полукровка, помесь.
– Я не помесь!
– А как же иначе? Лучшие из нас нередко смешанных кровей. Другого объяснения подобрать не могу. – Она почесала голову короткими толстыми пальцами. – Проголодался?
– Да, еще как!
– Ты птицу ешь?
– Перепелок и куропаток не люблю, а вот курицу – с удовольствием.
Она пристально глянула на него белесыми глазами.
– А сороку будешь?
Он весь скривился, даже язык высунул.
– Тогда разогрею тебе горшочек гоады. Ее все любят.
– Ни разу не пробовал, – признался он.
– Тебе непременно понравится. – Она отошла в дальний угол и достала из ящичка на полу что-то завернутое в ткань. Развернула – ворох сушеных листьев, сморщенных, похожих на крапиву. – Это гоада. Здесь, в лесу, ее полно. Вкусно и полезно, ты уж мне поверь.
И он поверил. Съел в один присест миску гоады, что она для него приготовила. На вид – как вареный шпинат, а на вкус – как каштаны, запеченные в костре. Непривычно и в то же время знакомо. Две миски умял, а мог бы еще три! Видя, как жадно он ест, Крик оживилась.
– Я же говорила, а? – воскликнула она. – У нас на Аокси ее по-всякому готовят. А суп – пальчики оближешь! – Она вздохнула так глубоко, что кожа на лице пошла трещинами. – Да, ты наверняка малаг, – продолжала она. – В тебе течет аоксинская кровь. Обычный ребенок ничего бы не почувствовал, очутись я рядом. А ты – ты не просто меня видишь, но и не боишься. А потому я верю, что ты один на этой распроклятой планете можешь мне помочь.
Грязная красная телефонная будка, откуда он решил позвонить, стояла на углу Мэйн-стрит и Боут-лейн, в закутке у кладбищенской стены. Должно быть, она и сейчас там. Возможно, ее стеклянная дверь еще хранит отпечатки его пальцев. Может быть, частички его слюны уцелели в отверстиях телефонной трубки. Нет-нет да и нахлынет тревога: не мешало бы вновь проехаться по нашему маршруту и продезинфицировать все, к чему прикасался отец, – на случай, если безумие заразно. Я начал бы с той телефонной будки в Спротброу, именно там впервые отчетливо проступили признаки его душевного расстройства.
Добирались мы туда в объезд. Когда катили по А1 под тихий, убаюкивающий голос Мэксин Лэдлоу, отец вдруг сказал: “Черт, уже столько времени?!” Часы показывали две минуты двенадцатого. Мы свернули на первом же съезде. Маршрут наш лежал через Донкастер и Понтефракт, а там и до Лидса рукой подать, но мы добирались через сонный городишко на юге Йоркшира. Глухая загородная дорога, двухполосная, справа и слева автосалоны. Отец заехал на автобусную остановку, выключил магнитолу.
– Дай сюда на минутку. – Он взял у меня атлас, разложил на руле.
– Что ты ищешь?
– Ничего, уже нашел. – Он швырнул атлас мне на колени.
Мы двинулись дальше, по виадуку пересекли канал – неподвижная гладь воды, по берегам рыбаки с удочками. На въезде в городок перед нами выросла церковь с колокольней, похожая на нашу родную. И церковный двор такой же – серая мощеная дорожка, лужайка с надгробиями, телефонная будка у ворот.
– Сойдет, – сказал отец. – Вылезем на минутку, разомнемся.
Машину он поставил прямо на тротуаре. Вдоль улицы, засаженной с обеих сторон деревьями, выстроились рядком магазины.
– Как думаешь, найдутся в газетном киоске “Винтерманс”? – спросил отец, выбираясь из машины. – Захолустье, стариков полно – думаю, шансы есть. – Он обошел машину спереди и заслонил солнце, будто туча. – Ну что, выходишь?
