Но вместо этого я смотрел в ветровое стекло и слушал аудиокнигу. Мелькали картины, оседали в памяти, подшивались к делу. Бесконечные обочины, поросшие травой. Разделительные полосы, гофрированные ограды. Саженцы вдоль дороги, как на могилах. Ромашки, курослеп, орляк. Заплаты на асфальте. Бетонные эстакады. Дорожные знаки – серые рифленые изнанки справа, веселые цветные квадраты слева. Крестовник на разделительной полосе. Поля пшеницы, кукурузы, лука, капусты, картофеля. Телеграфные столбы, провисшие провода. Миллион дорожных конусов. Страшные следы аварий: осколки фар, смятые колесные диски, борозды от шин, ведущие в кювет. То тут, то там одинокое дерево среди луга. Белые гряды облаков. Развилки. Пашни, расчерченные тракторными колеями. Опоры электропередач – столпы мироздания, чем ближе, тем огромней.
Теперь между мной и трассой А1 пролегает океан, но что ни день она вспоминается мне. Тянется однообразно передо мной в одинокие минуты, когда я еду в метро на работу. Если бы я мог вести машину, не слыша голоса Мэксин Лэдлоу! Или ехать пассажиром, не вцепляясь в дверную ручку. Но я навеки обречен скитаться по глухим дорогам, таким, как эта.
⇒
[…] Ясным холодным днем на исходе октября явилась Кудесница и спасла ему жизнь. Он мчался сквозь лесную чащу в родительском имении наперегонки с двумя сестрами. Раз в кои-то веки он вырвался вперед и так хотел прибежать первым, что и не заметил жгучей боли в груди. Но чем дальше, тем сильней жгло. Одно мгновение – и сестры уже впереди. Он смотрел им вслед, видел, как брызги грязи летят у них из-под ног. Легкие отказывали. Он рухнул на колени в грязь и палую листву – сейчас пройдет. Сестры не слышали его хриплого дыхания, даже не оглянулись. Он знал: наверняка у них одно на уме, как бы скорей добежать до финиша – до векового платана в глубине чащи. Кто-то из них оставит на стволе новую победную зарубку, но не он. Не он. Альберт Блор, одиннадцати лет, задыхался, лежа на земле, один-одинешенек. Веки смежались. Мир погружался во тьму, исчезал. Но вдруг, с очередным его вдохом, появилась она.
Будто из-под земли выросла. Только что над ним качались макушки сосен – и вот она приподнимает ему голову, подносит к его губам чашку. “Пей до дна, малыш. Сейчас полегчает”, – сказала она. Он прихлебывал теплый чай, и боль в груди растворялась. Когда он разглядел ее в полумраке, его затрясло. Ну и чудище: кудлатая как овца, во рту ни одного зуба, на лбу шрамы, кожа в трещинах и волдырях – и эти белесые зрачки, как циферблаты часов. Но он не испугался – ни капельки. Сразу понял: она добрая.
Это она помогла ему вновь задышать полной грудью. Это она взяла его на руки и потащила сквозь сосновую чащу и ежевичник и по пути ни разу не споткнулась о корни. Это она перенесла его по влажному склону на вершину холма, в свой лагерь. Наверху она голыми руками разрыла грунт, и показалась ржавая крышка люка. Она откинула крышку.
– Обними меня за шею, – велела она и посадила его на плечи. – Спустимся ко мне в землянку. – И по приставной лестнице, ступенька за ступенькой, его повлекли в темноту.
Она уложила его на подстилку из сена, прикрытого мешковиной, повернула ручку над головой, и сверху, вместе с ручейком земли, хлынул поток света. Рядом стояла печка – металлический ящик с отверстиями по бокам, для тяги. Она приготовила бальзам от кашля. Кардлах, гриш и мескиталь, три к двум и к одному. Скоро он будет знать этот рецепт наизусть – от астмы ему помогает только это средство.
Она смешала в бутыли порошки, подлила холодной воды, встряхнула. Попробовала пальцем полужидкую массу, кивнула – “Превосходно!” – и мазнула ему ключицу.
– Пусть действует, – сказала она, – а ты отдохни. – Налила из фляги дымящегося чаю. – Еще чашка раньяна от кашля – и через часок-другой будешь здоров. – Она бросила в чай щепотку листьев, похожих на омелу. – Чуть горчит, зато будешь как новенький, обещаю.
И он выпил все до донышка.
– Спасибо, – шепнул он, а глаза снова слипались. – Спасибо, вы мне жизнь спасли!
Она ответила, что не стоит благодарности, и велела:
– Спи. Набирайся сил.
⇒
Отец нажал на “паузу”.
– Давай передохнем, а то меня сейчас стошнит.
Он опустил стекло. В окно задул ветер, засвистел в ушах заунывной песней. Я приоткрыл и свое окошко, чтобы он не так завывал.
– Ну как тебе начало? Фильм намного страшнее. Соло на пианино и туман, в книжке-то этого нет, верно? А тот удачный эпизод, где она запускает в ствол топорик и он застревает? Это один из моих любимых.
– Может, он еще впереди, – предположил я.
– Я думал, это в самом начале.
– Да, но, может быть, это в фильме добавили.
– Чтоб страху нагнать?
– Не знаю.
– Может, ты и прав. Так лучше. – Он похлопал себя по животу: – Брр! Кофе перепил, изжога замучила. Достанешь мне шоколадку?
Я достал. Он надорвал зубами обертку и вгрызся в батончик.
– Помню, как мы для этого эпизода землянку строили – в первый же день работы. Хотели бочку от цементовоза приспособить, да слишком уж накладно оказалось. Пришлось делать каркас, а к нему крепить листы фанеры. Вышло что-то вроде куска трубы – знаешь, в таких на скейтбордах катаются. Мы там машинки игрушечные гоняли, пока маляры ее не забрали красить. Смеху-то было!
– Правда? – переспросил я.
– Да, дурачились в свободные минутки.
– Нет, я не о том. Ты и правда строил землянку Крик?
Он так и засиял от гордости, кивнул:
– Конечно, я же тебе рассказывал.
Мне никогда не надоедало слушать. И точно так же не надоедало бегать на кухню к телефону после каждой новой серии, тянуло поделиться впечатлениями – даже если не удавалось до него дозвониться, даже если он не отвечал на сообщения, которые я передавал через соседей, даже если он вообще не оставлял нам номера. Потому что в те редкие вечера, когда телефон все-таки звонил, а я уже спал наверху, прибегала мама, будила меня: “Папа хочет тебе что-то сказать”, и я сонный спускался к телефону, и меня взбадривал его голос: “Дэнище, доброй ночи! Прости, из кровати тебя вытащил. Мне не спалось. – В трубке что-то журчало, будто струйка воды. – Ну же, не томи – как тебе прошлые серии? Лично я не в восторге от этих новых персонажей, посланцев. По-моему, зря их вообще ввели. Слишком много им времени посвящают. Мне интересней, что строит Крик из той штуковины, что они на прошлой неделе нашли”. Слова его будто слипались в одно. Пока он говорил, я только мычал да поддакивал, и вдруг он обрывал речь: поздно уже, спокойной ночи. Я тосковал по нашим беседам, и чем реже они были и обрывочней, тем желанней.
Впереди нас дымил грузовик с наклейкой “Как я вожу?”, а внизу телефон.
– Думаешь, кто-то хоть раз звонил? – спросил отец. – Мне всегда представляется старушка в кабинке на горячей линии.
