– Когда ты об этом узнала? – выдавил я.
– Днем перед танцами. Когда ты позвонил мне из цветочного магазина.
– «Вольво Волан-де-Морт», – вспомнил я.
Вот, значит, что случилось. Пара деталей об аварии, о которых я раньше не упоминал, и Кэссиди решила держаться от меня как можно подальше. Она бежала не от меня, она бежала от того, что обязана была посмотреть мне в глаза и сказать, кто сидел за рулем того черного внедорожника, который не остановился у знака «стоп».
– Он сказал нам, что врезался в дерево. – Кэссиди покачала головой. – Родители взбесились, но поверили ему. Я вернулась в Бэрроуз. Брату было плохо – он жаловался на панические атаки, – и он остался дома. Я подумала, что он оттягивает возвращение в университет. Есть ужасная шутка, что студенты с медицинского всегда думают, будто смертельно больны. Брат, зная ее, ни о чем не говорил, чтобы не стать посмешищем. Однако из-за аварии у него произошла эмболия и оторвавшийся тромб попал в сердце. Четыре дня спустя родители, вернувшись домой, нашли его мертвым.
Кэссиди сжала мою ладонь и посмотрела в глаза, словно прося прощения. Я не знал, за что именно.
Я думал о том, как ее брат умирал в том доме. Странно, но дом Кэссиди всегда казался мне каким-то мрачным и призрачным. Неудивительно, что она никогда не приводила меня туда.
– Мне очень жаль, – тихо сказал я.
Кэссиди пожала плечами, ведь, насколько я знаю, ученым еще только предстоит найти подходящую реакцию на слова «мне жаль».
– Я одного не понимаю, – снова заговорила она. – Почему он не сказал, что врезался в другую машину? Может, он был настолько не в себе, что и правда принял тебя за дерево.
– Или, может, в меня врезался не он, – предположил я, сам не смея в это надеяться. – В Иствуде полно черных внедорожников.
– Эзра, – мягко упрекнула меня Кэссиди, как неразумного ребенка. – Пятничный вечер перед балом, около десяти? По дороге между Терис-Блафс и Бэк-Бэем? Это был он. Родителям я сказать не смогла. Никому не сказала, кроме тебя.
Она печально улыбнулась и снова сжала мою ладонь. У меня защемило сердце.
– Я рад, что ты сказала об этом мне. Так будет лучше. Мы – две стороны одной и той же трагической монеты. Нас словно связали вместе еще до нашей встречи.
– Нет, – жестко отрезала Кэссиди. – Совсем наоборот. Неужели ты не понимаешь? Мы никогда не сможем быть вместе. Глядя на тебя, я вижу Оуэна. Вижу его мертвым. Смотрю на твою вытянутую ногу и вижу, как он таранит твой автомобиль. И как, по-твоему, мне представить тебя родителям? Парня, из-за которого их умерший сын охроме… извини, пострадал. Мы не можем быть вместе. Никогда.
Я некоторое время обдумывал ее слова, слепо глядя на висевшие на дальней стене часы в индустриальном стиле. Затем провел рукой по волосам и перевел взгляд на Кэссиди. Я страстно желал ее обнять, но знал, что нельзя. Возможно, в душе я уже понимал: тянуться к ней – все равно что отталкивать ее. Возможно, я уже догадался: на нас не действуют законы тяготения и с Кэссиди всегда сила действия равна силе противодействия.
– Мне бы хотелось, чтобы у меня в этом вопросе тоже было право выбора. И ты позволила бы мне решать, что делать, – наконец произнес я. – Случившееся ничего не меняет. Я по-прежнему скучаю по тебе и хочу тебя вернуть. Нам вместе хорошо, и расставание из-за того, чего никто из нас не делал, будет само по себе трагедией. Мне кажется, у всех есть своя трагедия. И с учетом всего произошедшего за это время я рад, что моей трагедией стала эта автомобильная авария. Сложись все иначе, я не подал бы заявления в университеты восточного побережья и не вступил бы в дискуссионный клуб. Потому что я бы не встретил тебя.
– Но я ничего не сделала для этого! Эзра, пойми, девушки, за которой ты гонишься, не существует. Я не какая-то там богемная искательница приключений, отправляющаяся с тобой на поиски сокровищ и посылающая тебе световые сообщения. Я печальная и одинокая девчонка в душевном раздрае, посвящающая почти все свое время учебе, отталкивающая людей и прячущаяся в своем доме с привидениями. А ты ставишь мне в заслугу то, что наконец сам решил: тесные рамки чужих ожиданий не для тебя. Однако ты принял это решение еще до нашей встречи, в первый учебный день, когда открыл рот на уроке истории Европы.
Я совершенно об этом забыл. О дне нашей встречи, когда меня выгнали с собрания, я строил из себя умника перед тренером и не пошел обедать с бывшими друзьями. В моем сознании побудительной силой за всеми моими действиями была она и только она.
– Видишь? – довольно заключила Кэссиди, должно быть, видя, как изменилось мое лицо. – Ты понял это только что, а я давным-давно обнаружила, что чем ты умнее, тем сильнее искушение позволить людям тебя придумать. Мы призраками проходим по чужим жизням, оставляя призрачные воспоминания о людях, никогда не существовавших. Популярный спортсмен. Таинственная новенькая. Мы сами выбираем, какими нас будут видеть люди. И я лучше сотру себя из твоей памяти, чем сделаю тебя несчастным.
В глазах Кэссиди читалась мольба, и я понял: не важно, верно ли сказанное ею. Она так искренне верит в свои слова, что убедить ее в обратном невозможно.
Для Кэссиди паноптикум не был образным выражением. Он был всем тем, что ей не нравилось в себе. Тюрьмой, построенной самой для себя из-за невозможности стать абсолютно идеальной. Кэссиди заточила себя в эту тюрьму, желая сбежать не только от общества, но и от себя. И она всегда будет скована рамками того, что от нее ожидают, поскольку слишком боится и не желает исправлять наши неполные представления о ней.
Однако ничего этого я ей не сказал. Я сделал вид, что поверил ей. Что еще мне оставалось? Как говорилось в стихотворении, процитированном ею в тот день у ручья: все быстротечно и бренно. И мы оба задавались вопросом, на который нет ответа: что нам нужно сделать еще?
– Я не хочу расставаться с тобой. – А вот это был не вопрос.
– Эзра. – Голос Кэссиди звучал невообразимо печально. – Тебе будет лучше без меня. И я не хочу быть рядом, когда ты это поймешь.
Она сняла мой пиджак и накинула его мне на плечи. Я смотрел на нее, не понимая, что происходит, пока она не шагнула назад и не всхлипнула, пытаясь быть смелой. Я чувствовал повисшее между нами прощание – тяжелое и окончательное, – а потом в дверях появился ветеринар с угрюмым лицом.
– Мистер Фолкнер? Не могли бы вы подойти ко мне на минуту.
– О, хорошо. Он в порядке? Поправится? – спросил я.
Ветеринар опустил глаза, избегая моего взгляда. Я все понял. И пошел за ним, не оглядываясь. Жетоны Купера были мягко вложены в мою дрожавшую руку, словно с просьбой оплакать его как героя, а Кэссиди исчезла из моей жизни.
33
БОЛЬШЕ НЕДЕЛИ урна с прахом Купера стояла на моем столе, и каждый раз, когда мама робко поднимала разговор о том, чтобы убрать ее в более незаметное место, я сердито смотрел на нее и молча покидал комнату.
