– И поэтому подписывали друг друга на нелепые рассылки?
– Все так делают. Мы менялись библиотечными карточками, подписывали именем друг друга комментарии в блогах, в общем, немало напортачили в великом вселенском протоколе, где записывается, кто что сделал.
– Зачем? – в замешательстве спросил я.
– Мир стремится к хаосу, – ответила Кэссиди. – И я ему просто помогаю. Ты тоже можешь. Впиши сюда любое выдуманное имя или имя вымышленной личности. И следующий игрок, который найдет этот тайник, подумает, что этот человек существует. Допусти хотя бы такую возможность.
– Имя вымышленной личности? – поддразнил я ее. – Только ты могла такое придумать.
Однако я знал, что это неправда. История полнится вымышленными людьми. И даже эпиграф, данный Фицджеральдом в начале «Великого Гэтсби», написан несуществующим поэтом. Нас всех дурачили, заставляя верить в придуманных людей – вымышленных заключенных в гипотетическом паноптикуме. И важно не то, веришь ты в воображаемых людей или нет, а то, хочешь ли ты в них верить.
– Я лучше придержусь реальности, – протянул я Кэссиди ее мобильный.
Она посмотрела на телефон, а потом на меня – разочарованно.
– Мне казалось, уж кто-кто, а ты-то захочешь сбежать из реальности.
– Вымышленные заключенные все равно остаются заключенными, – ответил я. И, похоже, сказал правильную вещь, поскольку Кэссиди взяла меня за руку и по дороге назад рассказывала мне о Фуко.
Вечером, когда Кэссиди мигнула мне своим фонариком приветствие, я сделал немыслимое: ответил ей текстовым сообщением.
И, если честно, был потрясен тем, что она его не проигнорировала. После обмена короткими сообщениями Кэссиди дала мне свой адрес и согласилась подождать меня возле дома. Когда я подъехал, она стояла, опираясь на уличный фонарь и купаясь в его теплом золотистом свете. В руках она держала зеленую кофту, которую обычно всегда надевала.
– Привет. Куда едем? – Кэссиди села рядом.
– Как – куда? Ты забыла об ужине с командой? – пошутил я, давая задний ход.
Кэссиди со смехом застегнула ремень безопасности. Ее влажные волосы оставили на плечах синей блузки абстрактный узор.
Я сказал, что хочу кое-что показать ей и что это сюрприз. После чего взял ее ладошку в свою и не выпускал, пока мы ехали в спокойной тишине воскресного вечера по Иствуду, слушая Buzzcocks.
На автостраде к уличной тишине прибавилась пустота ночной дороги. Мы опустили стекла, изливая в ночь музыку. Через пару миль в отдалении уже слышались приглушенные хлопки – то, ради чего мы сюда ехали.
– Что это за звук? – подозрительно спросила Кэссиди.
– Подожди и увидишь, – улыбнулся я, наслаждаясь интригой.
А затем над мостом Портового бульвара расцвел фейерверк. Померцав несколько секунд в ночном небе, он исчез, оставив облако дыма.
– Фейерверк! – восторженно воскликнула Кэссиди, повернувшись ко мне.
Три фейерверка вспыхнули друг за другом, расцвели пурпурными звездами и растворились. Небо приняло угольный оттенок, и в нем все взрывались и взрывались красочные огни – теперь уже громче и грандиозней.
– Фейерверки Диснейленда, – объяснил я, съезжая с автострады. – Подумал, неплохо бы на них глянуть.
Прямо возле съезда располагалось придорожное кафе, работавшее в поздний час больше из оптимизма, чем из надобности. Я припарковался на пустой стоянке, и Кэссиди потянулась открыть на крыше автомобильный люк. Ее улыбка сверкала ярче фейерверков, когда она залезла на крышу, свесив ноги. На одном кроссовке у нее развязался шнурок, и он болтался, задевая ручной тормоз.
– Забирайся сюда! – позвала меня Кэссиди.
И я, конечно же, послушался. Ведь она ждала меня под огнями фейерверков, сиявшими в небе подобно кометам и звездам.
Мы сидели бок о бок, держась за руки и сплетя пальцы, повернув лица к небесам. Над головой громыхали барабанной дробью сверкающие фейерверки.
– Хей. – Кэссиди тихонько пихнула меня плечом.
– Да?
– Красиво.
– Очень, – согласился я. – Красивей парковки я не видел.
Она покачала головой на мою дурацкую шутку. Один за другим зажглись три фейерверка: пурпурный-зеленый-золотой.
– Во французском есть слово. Оно означает невидимый след или впечатление, оставленное кем-то или чем-то в пространстве. «Сияж». Когда я думаю о нем, мне всегда представляется разорвавшийся фейерверк, который своими огнями закрывает дым от его предшественника.
– Ужасное слово, – поддразнил ее я. – Звучит как оправдание для того, чтобы цепляться за прошлое.
– Мне оно кажется прекрасным. Слово для запоминания тех мгновений, которым суждено кануть в Лету.
А мне она сама казалась прекрасной. Вот только слова застряли у меня в горле, как в те времена, когда я сидел в школе за другим обеденным столом.
Мы снова вернули внимание к фейерверкам, но мне было трудно сосредоточиться на них: мешало ощущение наших переплетенных пальцев; прикосновение ее ситцевой юбки к моей ноге; приносимый ветром легкий аромат ее шампуня.
– Правда, было бы здорово, – произнес я, – если бы фейерверками можно было передать тайное сообщение? Как азбукой Морзе.
– А что бы ты передал? – спросила Кэссиди.
Ее лицо было всего в нескольких дюймах от моего.
Я сократил расстояние между нами и накрыл ее рот своим. Мы целовались так, будто находились не на парковке в мало приятной части Анахайма, сидя на крыше моей машины в будний вечер. Мы целовались так, будто находились на турнире по дебатам и нас ждала ночевка в одной постели, и было не важно, что я не взял с собой пижаму.
Это был вкус зарытого сокровища, качелей и кофе. Вкус фейерверка – того, к чему можно приблизиться, но чем нельзя обладать.
– Подожди, – прошептала Кэссиди, отстранившись.
«Сияж, – подумалось мне. – Невидимый след от только что сорванного с губ поцелуя».
Кэссиди спрыгнула в машину, с озорной улыбкой переползла на заднее сиденье и позвала меня к себе. Той ночью я выяснил три вещи: 1) ночевка в одной постели даже рядом не стояла с поцелуями и ласками на слишком тесном заднем сиденье; 2) удивительно, но некоторые бюстгальтеры расстегиваются спереди; 3) Кэссиди не знала, что я – еврей.
19
ДО КОНЦА НЕДЕЛИ я каждое утро подвозил Кэссиди в школу, подъезжая к ее дому с двумя дорожными кружками кофе наготове. Она выскальзывала за дверь и, сбегая по ступенькам вниз, забрасывала на плечо кожаный портфель.
У нее был громадный дом. Из тех облицованных плиткой испанских вилл с гаражом на четыре машины, которые из-за огромного размера и симметричности можно принять за два смежных коттеджа. Жилой комплекс Кэссиди был построен двумя годами позже моего. Помню, в пятом классе меня будил строительный шум, доносившийся с этой стороны парка. Немного погодя я даже перестал ставить будильник. Как-то в понедельник стук за окном наконец прекратился и воцарилась подозрительная тишина. Я проспал, и мама на меня наорала.
