Он поднял две пластиковые модели и одну из них повернул. Они действительно оказались одинаковыми.
– А теперь, если вы не против… – продолжил он, рисуя на доске новую пару молекул. – В чем разница между ними?
Это был просто взрыв мозга – то, как я мог теперь писанину с доски вообразить в виде настоящей молекулы и увидеть именно то, о чем спрашивал профессор.
– Да ладно вам. Неужели никто не играет в «Тетрис»? – насмешливо поинтересовался профессор, вызвав смех.
– Это противоположные цепи одной молекулы, – крикнул кто-то.
– Они противоположны, – повторил профессор, взял новые две модели и повернул их, – так же, как ваша левая рука противоположна правой. Они – зеркальное отражение друг друга, и мы их называем энантиомерами.
Он говорил о том, как противоположности могут быть совершенно идентичны, как в природе они могут являться вовсе не противоположностями и как им суждено принимать участие в разных реакциях. Все это никоим образом не походило на архисложные уравнения, в которых числа стояли в таких высоких степенях, что порой мне становилось жаль свой собственный калькулятор, и над которыми нам приходилось ломать мозг на углубленном курсе общей химии. Здесь не было никакой математики – лишь теории и объяснения того, почему реакции протекают именно так и почему молекулы рассматривают в трехмерном пространстве. Я, конечно, не все понял, но то, что понял, меня сильно заинтересовало.
Когда лекция подошла к концу, Кэссиди развернулась ко мне. Между ее бровей пролегла морщинка.
– Прости, что я перепутала аудитории, – извинилась она.
– О чем ты! Лекция была потрясающей.
Никогда раньше я не покидал занятие с бешеной работой мыслей, лихорадочно обдумывая порцию новых знаний, и мне хотелось как можно дольше наслаждаться этим ощущением. Мой разум словно осознал вдруг, насколько мир многогранен и сколько еще всего можно увидеть, узнать и сделать. Впервые я подумал, что, возможно, в университете все действительно будет не так, как в школе, что занятия будут стоящими и познавательными.
Кэссиди расхохоталась.
– Чего? – спросил я, слегка раздосадованный тем, что она прервала мой словленный личный дзен.
– Никому не нравится органическая химия. Это же самый ужасный предмет, который приходится изучать студентам-медикам.
– Может, она мне потому и понравилась, что я не собираюсь поступать на медицинский?
– Ну да, ты же у нас собираешься стать сельхозрабочим, – закатила глаза Кэссиди.
– Естественно. Мне по вкусу сезонный график работы. Я называю его Весенним Сбором Остатков Урожая.
Кэссиди треснула меня тетрадкой.
После навевающей скуку лекции по философии, посвященной какому-то консеквенциализму, мы отправились обратно в городской центр. Настал полдень, и солнце жарило хоть куда. Небеса, кристально-голубые утром, посветлели и поменяли свой оттенок на серовато-белый.
Я снял рубашку, надетую поверх футболки на случай, если у нас с Кэссиди все-таки свидание.
Пронаблюдав за тем, как я сунул рубашку в рюкзак, Кэссиди спросила:
– Что с твоим запястьем?
– Ничего. Обычный бандаж. – В объяснения вдаваться не хотелось.
– Эдакий новомодный аксессуар для спортсменов? – поддразнила она меня, сдвинула солнцезащитные очки на макушку и посерьезнела. – Ты поэтому всегда носишь вещи с длинным рукавом?
– Нет, я всегда ношу вещи с длинным рукавом, потому что у спортсменов так модно, – насмешливо ответил я.
Кэссиди, как ребенок, показала мне язык.
– Очень по-взрослому. Я думал, мы тут строим из себя студентов.
– Уже нет. Уроки закончены. Пора обедать.
В центре мы купили себе сэндвичи в закусочной «Ли». В детстве казалось, что сеть этих закусочных охватывает весь мир. Как выяснилось, существуют они лишь в Калифорнии.
Мы пересекли улицу, прошли к небольшому каменисто-травяному склону возле искусственно созданного ручья и устроили пикник под тенью дуба. По узкой тропинке наверху проносились велосипедисты, а по другую сторону ручья устроила свой пикник еще одна парочка. Хотя нет, мы с Кэссиди парочкой не были.
Я увеличил громкость на мобильном и включил старый альбом Crystal Castles
[19]. Кэссиди срывала крохотные белые цветы и плела из них корону.
– Держи. – Она водрузила венец мне на голову.
Ее лицо было всего в нескольких дюймах от моего. Я видел усыпавшие ее нос веснушки и золотистые искорки в пронзительно синих глазах.
Кэссиди отстранилась, чтобы оценить мой видок с цветочной короной в волосах, и у меня возникло стойкое ощущение, что она знает, как действует на меня, и наслаждается этим.
– И когда мне будет позволено это снять? – поинтересовался я.
– Когда ответишь, куда будешь поступать, – озорно ответила она.
Я пожал плечами. Вопрос был легким.
– Наверное, сюда. Или в другой ближайший государственный институт.
Кэссиди этот ответ не понравился.
– Значит, вот как? Тебя устраивает всю свою жизнь не высовывать носа за пределы двадцати квадратных миль?
Я молча снял корону и покрутил, разглядывая.
– Меня, понимаешь ли, теперь вряд ли куда пригласят.
– Оу. – Щеки Кэссиди порозовели, и она несколько секунд нервно теребила салфетку. – Прости. Я не подумала об этом.
– Да ничего. Государственные университеты мало чем отличаются друг от друга. Я же не стремлюсь попасть в Лигу Плюща
[20].
– Почему нет? – полюбопытствовала Кэссиди. – Из Бэрроуз все туда метят.
Я не привык к вопросам такого сорта: «Почему не Гарвард или Йель?» Ответ очевиден: потому что никто от меня не ждет поступления в подобный университет. Я никогда не выказывал интереса к академическому обучению, да и в теннис играл, надеясь всего лишь поучаствовать в чемпионате штата, а не в Олимпийских играх. Большая часть моих одноклассников, включая и меня самого, даже никогда не видели снега.
– Вряд ли для меня это подходящее место, – наконец сказал я.
– Ну конечно же, нет, о чем ты. – В голосе Кэссиди проскользнули презрительные нотки. – Твое место среди безмозглых качков, которые выигрывают состязания в популярности, и девчонок-пустышек, которые их боготворят.
– Если ты не заметила, то эту компанию я тоже больше не нахожу подходящей для себя.
