– Верь мне, – и целую ее снова.
В прозрачном лифте с нами еще двое людей, но они выходят на восьмом этаже. Я спрашиваю Нору, какое у нее счастливое число, она отвечает, и мы отправляемся на этот этаж. В коридорах никого нет и, что самое замечательное, не слышно музыки. Я не сразу замечаю нужную дверь. Потом нахожу ее, но Нора не может ждать, она засовывает руку мне под воротник, касается кожи, проводит пальцами от плеча до шеи, и это так чертовски возбуждает, что на секунду я забываю, куда мы идем, и просто принимаюсь обниматься с ней прямо там, в коридоре, чуть поодаль от атриума и прозрачных лифтов, но стараясь не прислоняться к дверям, чтобы не разбудить туристов в номерах. Вместо этого мы прижимаемся к стене, она проводит рукой по моей груди, а потом касается пояса, и касание ее пальцев чертовски приятно. А мои пальцы ощупывают ее рубашку и ее грудь, и мы оба совершенно промокли и совершенно готовы. Мы целуемся еще минут пять, и она делает это просто прекрасно. Она целует мою верхнюю губу, а потом мою нижнюю губу, и я делаю то же самое – сначала верхнюю, потом нижнюю. Потом она пытается проделать что-то языком, но получается не очень, но это не так уж важно, потому что наши руки – повсюду одновременно, и я весь в этом ощущении, а потом она бросает попытки повторить свой трюк, и я замечаю, что она совсем расслабилась. Она теряет самообладание, и я люблю ее еще больше – когда она не пытается чего-то добиться, а просто действует.
Так что я направляю ее немного дальше по коридору, и вот мы оказываемся перед дверью с надписью «ЛЕД». Нора смеется, и я говорю:
– Пошли, – потому что куда нам еще деваться?
В комнате оказывается не так уж холодно, только шумит автомат с газировкой. Нора говорит:
– Да ты же не серьезно.
И я соглашаюсь, что это совершенно немыслимо. Конечно.
– Я просто от тебя без ума, – сообщаю я, а потом целую ее, и она находит выключатель и выключает свет, так что теперь мы освещены только цветами пепси-колы. Мы будто наконец нашли другой язык для разговора, язык жестов, толчков и потягиваний, вдохов, выдохов и вскриков, насмешек и улыбок, прикосновений и ожидания.
– Ты в порядке? – спрашиваю я.
Она отвечает:
– А ты?
Я говорю:
– Да.
Я более чем в порядке. Великолепный разговор.
Боже, я так ее люблю.
– Давай снимем с тебя эту мокрую одежду, – произносит она, а потом стягивает с меня рубашку, немного путаясь в пуговицах, и я не знаю, что на меня нашло, но я начинаю щекотать ее. Это реально выводит ее из себя, но она смеется, а потом вскрикивает, подавив смешок. Надеюсь, постояльцы не услышали. Она расправляется с пуговицами и снимает рубашку. Я снимаю куртку с ее плеч, и тут она делает нечто совершенно странное – отстраняется на секунду и аккуратно складывает ее, почти что благоговейно укладывает ее на полу. Потом я стягиваю с нее мокрую фланелевую рубашку и футболку, которая была под ней. Она проводит пальцами по волосам у меня на груди, продлевая касание, пока не добирается до ремня. Я никогда, никогда не ощущал такого желания. Она снимает с меня ремень, позволяя ему упасть на пол. Потом расстегивает верхнюю пуговицу моих джинсов – только верхнюю пуговицу. И я тянусь к ее джинсам и тоже расстегиваю верхнюю пуговицу – только верхнюю пуговицу. И снова спрашиваю:
– Ты в порядке?
И на этот раз она отвечает:
– Да. Она говорит, что более чем в порядке.
Мы целуемся и обнимаемся одновременно. Не так, как в клубе, когда мы словно пытались что-то доказать. Теперь нам не нужно ничего доказывать, ничего, кроме того, что мы не боимся. Что мы не станем слишком задумываться, двигаться слишком быстро или слишком медленно. Ее пальцы скользят по молнии джинсов, и я говорю:
– Медленнее.
Потому что не нужно никакой спешки. Это все не просто так. Это на самом деле. Это происходит. И это принадлежит нам.
Я ужасно нервничаю, чувствую себя жутко уязвимым. Я чувствую, как дрожит моя грудь. Она обнимает меня, так что ее руки оказываются у меня за спиной, а потом позволяет им спуститься вниз, пересечь границу, забраться под мои джинсы, под мои трусы. Я обхватываю ее руками, поднимаю ладони к ее спине. К ее шее. К ее волосам. А потом одна рука скользит назад, проходит над ее грудями, потом между ними, скользит вниз и возвращается. Наши тела сплетаются. Автомат для изготовления льда гудит, потом оживает, внезапный треск заставляет нас рассмеяться, на мгновение отвлекает нас, так что мы смотрим друг на друга в ярком освещении. Эта остановка. Эта пауза.
– Что мы делаем? – спрашивает она.
– Не знаю, – отвечаю я.
Она снова прижимается ко мне, ее бедра к моим.
– Хороший ответ.
Я хочу целовать ее, не считая секунд. Я хочу держать ее в руках так долго, чтобы на ощупь узнавать ее кожу. Я хочу, хочу, хочу ее.
Ее руки скользят к моим бедрам.
Ее большие пальцы цепляются за пояс моих брюк.
Тянут его ниже.
Ниже.
У меня перехватывает дыхание.
18. Нора
Когда моя жизнь успела стать такой великолепной? Тогда ли, когда я ответила поцелуем на предложение Ника стать его девушкой на пять минут или когда я поняла, что моя фригидность – личный выбор, а не непреложная истина?
В этой холодильной комнате так холодно.
Ник так горяч.
Его жар – мой жар – наш жар — почти заставляет меня забыть, что я промокла насквозь во время ливня, что я ищу убежища в темной холодильной камере чертова отеля Marriott, и нас освещает только эмблема «Пепси», и я, несомненно, по-настоящему влюблена в Ника, потому что я-то предпочитаю колу, то есть я могу на спор отличить пепси от колы по запаху. М-м-м, вкус. Его губы так вкусны, его влажная кожа так вкусна, он весь просто восхитителен. Теперь, когда он без мокрой рубашки, мое лицо прижимается к нему, а руки блуждают где-то внизу, я понимаю, что он не пахнет ни ароматерапией, ни одеколоном, наверное, все дело было в освежителе, которым Тони брызгал на всех, кто входил в туалет там, в клубе. Этот Ник, с обнаженным торсом, тяжело дышащий, добрый, до жути сексуальный, он пахнет терпко и приятно после купания в ночном дожде. Я никак не могу насытиться им.
Теперь я понимаю – он натурал. Я верю. Аллилуйя! И! Аминь! Боженька, я у тебя в долгу!
Мне кажется, словно я могу утонуть во всем этом, утонуть в нем. Его освещает автомат со льдом, к которому он прислонился, а я провалилась во тьму – не во тьму одиночества и депрессии, а во тьму наших чувств, где все, что я вижу, слышу, осязаю, чувствую на вкус – это осязание наших ртов и рук, тепло наших тел, прижатых друг к другу, нетерпение его желания, моего желания. Будто прямо сейчас не существует ничего другого, кроме меня и его, кроме наших касаний, стремления, желания, обладания, единения, познания друг друга. Для моего обета безбрачия это чересчур – все эти «ания» и «ения» опьяняющи. Если Ник – их часть, я хочу их.
