Нора на секунду задумывается.
– Ты не упоминал ее имя ни в одной песне, верно?
Я мысленно прокручиваю весь плей-лист, а затем качаю головой.
– Почему нет?
Думаю, мне просто в голову не пришло.
Телефон Норы звонит, и она достает его из кармана.
Посмотрев на экран, она бормочет:
– Кэролайн.
Я вижу, что она собирается ответить, и неожиданно прошу ее:
– Не надо.
– Не отвечать?
– Нет.
Еще один звонок.
– А что, если у нее что-то случилось?
– Она перезвонит. Слушай, давай прогуляемся.
– Прогуляемся?
Третий звонок.
– Ага. Ты, я и город. Я хочу с тобой поговорить.
– Ты серьезно?
– Обычно нет, но в данном случае – да.
Звонок.
– Куда мы пойдем?
– Куда угодно. Еще только… – я смотрю на часы, – четыре часа утра.
Пауза.
Тишина.
Голосовое сообщение.
Нора прикусывает нижнюю губу.
– Сомневаешься? – настороженно спрашиваю я.
– Нет. Просто пытаюсь придумать, куда пойти. Где нас никто не найдет.
– Например, на Парк-авеню?
Нора наклоняет голову, смотрит на меня немного искоса. И говорит.
– Ага, например на Парк-авеню.
А потом она произносит слово, которое я не ожидал от нее услышать в ближайший триллион лет:
– В Мидтаун.
Это ужасно нелепо, но мы едем на метро. Еще более нелепо, что мы выбираем шестой поезд, идущий по самому длинному маршруту из манхэттеновских. В четыре утра мы торчим на платформе как минимум двадцать минут – пешком бы успели дойти за это время – но задержка не огорчает меня, потому что мы непрерывно говорим, про Heathers, и любимые вкусы арахисового масла, и любимое нижнее белье, и про то, как иногда пахнет Трис, и что Тэла заводят волосы на теле, и о судьбе сестер Олсен, и о том, сколько раз мы видели в метро крыс, и о самых любимых граффити – и все это кажется одним бесконечным предложением, которое растягивается на двадцать минут. Затем мы оказываемся в сюрреалистично освещенном вагоне метро, инерция прижимает нас друг к другу, когда вагон тормозит и ускоряется, мы взглядами указываем друг другу на пьяных неудачников, стильных биржевиков в костюмах, усталых ночных странников, с которыми мы делим пространство. Я отличнейше провожу время, и самое замечательное, что я осознаю это прямо сейчас. Думаю, Нора тоже это улавливает. Когда нас прижимает друг к другу, через несколько секунд мы отстраняемся. Мы еще не дошли до момента, когда готовы намеренно касаться друг друга, но случай мы не упускаем.
Мы выходим из метро у Центрального вокзала и направляемся на север по Парк-авеню. Улица совершенно пуста, небоскребы, высящиеся по обе стороны, охраняют проход – спящие стражи мира важных вещей.
– Как будто мы в каньоне, – говорит Нора.
– Что меня действительно пугает, так это то, как много окон по-прежнему горят. Я хочу сказать, в каждом здании, наверное, тысячи ламп остались включенными на ночь. Не слишком-то экономно.
– Наверное, там люди еще работают. Проверяют почту. Зарабатывают очередной миллион. Строят козни тем, кто спит.
– А может, – размышляю я, – они просто думают, что это хорошо смотрится.
Нора фыркает.
– Ты прав. Наверное, в этом дело.
– Твой папа тоже работает где-то тут?
– Нет. Предпочитает Нижний Манхэттен. А твой?
Теперь моя очередь фыркать.
– Сейчас безработный, – говорю я. – Явно потому, что не слишком усердно ищет место.
– Прости.
– Ничего.
– Твои родители вместе?
– Если ты имеешь в виду, что они живут в одном доме, то да. А твои?
– Они влюбились друг в друга еще в старшей школе. Женаты уже двадцать пять лет. По-прежнему счастливы и влюблены. Прямо-таки ошибка природы.
Мы сидим на краю фонтана у здания какой-то компании, наблюдая за цепочкой фар проезжающих мимо машин.
– Так что, часто приходишь сюда? – в шутку спрашиваю я.
– Да. Знаешь, мне нравятся мосты и тоннели – если мне удается сесть на поезд, я пробираюсь по городу, чтобы попасть в Мидтаун. Тусоваться с банкирами, поглощать поглощения и сливаться со слияниями. Для меня все это отчетливо пахнет сексом и рок-н-роллом. Разве ты не чувствуешь в воздухе этот запах? Закрой глаза. Чуешь?
Я и правда закрываю глаза. Я слышу, как проезжают машины, не только перед нами, но и по другим улицам квартала. Я слышу, как здания захватывают пространство. Я слышу биение своего сердца. У меня мелькает мысль, что она сейчас наклонится ко мне и снова меня поцелует. Но, открыв глаза, я обнаруживаю, что она смотрит на меня.
– Ты такой милый. Ты в курсе? – спрашивает она.
Я понятия не имею, что на это сказать. Так что эти слова просто повисают в воздухе, и, наконец, я произношу:
– Ты говоришь это, просто чтобы заставить меня раздеться и залезть в фонтан.
– Я что, настолько предсказуема? Вот блин! – Она вопросительно смотрит на меня, но мне не кажется, что это вопрос.
– Можем вместо этого вломиться в собор Святого Патрика, – предлагаю я.
– Без одежды?
– Мне придется оставить носки. Откуда нам знать, кто ходил там по полу.
– Блин, от идеи с собором придется отказаться. Так и представляю заголовки: «ДОЧЬ ВЛАДЕЛЬЦА ЗВУКОЗАПИСЫВАЮЩЕЙ КОМПАНИИ УСТРОИЛА НЕПРИСТОЙНУЮ ВЫХОДКУ В СОБОРЕ СВЯТОГО ПАТРИКА. «А мы-то думали. что она – милая еврейская девочка, – говорят окрестные жители».
– Ты еврейка? – спрашиваю я.
Нора смотрит на меня так, будто я спросил ее, девушка ли она.
– Конечно, я еврейка.
– И каково это? – спрашиваю я.
– Ты смеешься?
Я что, выгляжу, будто над ней смеюсь?
– Нет, – отвечаю я. – Правда. Каково это?
– Не знаю. Это просто есть. Это не то, что может мне нравиться или не нравиться.
– А что во всем этом нравится тебе больше всего?
– Мне нравится, что в Хануке восемь дней.
– Это определенно что-то для тебя значит.
– Для меня это значит только то, что в детстве я чуть меньше страдала от отсутствия новогодней елки.
– А если серьезно? – спрашиваю я. Мне хочется узнать больше.
– Серьезно?
