Было довольно странно думать о том, что Нора знала, кто я такой, еще до того, как я с ней познакомился, что она была где-то рядом с Трис, а я не замечал ее. Но, думаю, ничего удивительного в том, чтобы не замечать планеты, когда глядишь на солнце. Оно ослепляет.
Раз она меня знает, все это начинает выглядеть более убедительно. Я произвел на нее первое впечатление, даже не подозревая об этом. Она знает, кто я – по крайней мере, чуть-чуть, – и она все равно рядом со мной. Надеюсь, она останется дольше, чем на две минуты.
Официантка, наверное, думает, что я мерзкий извращенец, потому что я неотрывно смотрю на дверь туалета.
Наконец, она открывается, и из нее выходит Трис – одна. Первое, что мне приходит в голову, – в духе группы «Godspeed you, Black Emperor!»: «Что ты сделала с Норой? Где она?»
Но Трис не задерживается ни на минуту, не оставляя мне возможности задать вопрос. Она просто протискивается мимо стола и кричит мне: «Я же говорила, что ты где-нибудь ее найдешь! Отличная работа! И удачи тебе с этим. Тебе понадобится. Я тебе почти что сочувствую».
Единственный ответ, который мне удается придумать:
«Спасибо».
Но я не говорю больше ничего. Я даю ей уйти. То есть я не хочу, чтобы она оставалась. И да, так вот получилось, что я впервые отпустил ее, и при этом меня не одолевают мысли о ней. Думаю, кто-то назвал бы это прогрессом.
Нора возвращается за столик. Она выглядит по-настоящему взволнованной, ее лицо раскраснелось, пульс явно ускорился. Наверное, у них вышла перепалка.
– Ты в порядке? – спрашиваю я.
Она кивает с отсутствующим видом. Затем снова смотрит на меня, и наш разговор словно оживает. Она снова со мной.
– Ага, – произносит она. – Ей просто нужны были деньги.
– И ты дала ей то, чего она хотела?
– Думаю, у нас много общего, правда?
– Она – как стихия, чертова сила природы, – говорю я.
– Определенно.
– Но к черту ее.
Эти слова, похоже, стали для Норы полной неожиданностью.
– Что? – переспрашивает она.
– Не знаю, что она сказала тебе, и, наверное, знать не хочу. Точно так же я не хочу знать, зачем ты заказала эту гору еды или откуда у тебя эта рубашка – хотя не имею ничего против нее. Это не то, что я хочу знать.
Она демонстративно накалывает на вилку кусочек польской колбасы и, прежде чем сунуть его в рот, спрашивает:
– Тогда что ты хочешь знать?
Какого рожна мы здесь делаем?
Это все и правда невероятно глупо?
Готов ли я вообще к такому разговору?
– На самом деле я хочу знать, – произношу я, – какая песня тебе больше всего понравилась из тех миксов, которые я сделал для Трис.
Секунду она молча жует. Глотает. Запивает водой.
– Ты и правда хочешь это знать?
– По-моему, неплохо для начала.
– Честно?
– Ага.
Она даже не задумывается.
Просто отвечает:
– Песня о том, что он замечает. Не знаю, как называется.
Ух ты. Ну, то есть я думал, она просто назовет какой-нибудь трек Патти Смит, или Fugazi, или Джеффа Бакли, или Where’s Fluffy. Или даже какую-нибудь песню Bee Gees, которую я туда добавил просто по приколу. Я не предполагал, что она выберет что-то, что я сам написал и спел. Я даже не собирался добавлять этот трек в тот микс. Но однажды ночью я почувствовал себя таким уставшим от общения с Трис, что не смог уснуть, пока не превратил прошедший вечер в песню. Я записал ее на компьютере, а потом запрятал в миксе, который подарил ей на следующий день.
Трис никогда не упоминала об этой песне.
Ни разу.
– «Восемнадцатое марта», – говорю я.
– Что?
– Песня так называется. Ну, то есть на самом деле у нее нет названия. Поверить не могу, что ты ее помнишь.
– Она мне понравилась.
– Правда? – вынужден спросить я.
– Правда, – отвечает она. И по интонации я понимаю, что это очень правдивое «правда». Затем, к моему восхищению, она наклоняется вперед и начинает напевать мотив. Не в полный голос, не так, чтобы слышал весь ресторан. Как будто приглушили звук колонок или играет радио в машине, когда едешь куда-то в ночи, и ни души вокруг. Она поет мне мои слова:
То, как ты во сне поешь,
То, как ты выглядишь перед прыжком,
Какие иллюзии ты питаешь,
Ты не видишь, ты не знаешь,
А я замечаю
То, как ты скользишь во тьме,
Превращаешь круг в тоннель,
Мое сердце обнажаешь,
Ты не видишь, ты не знаешь,
А я замечаю.
Я тронут, это прекрасно. Не текст, который я написал, а то, как она возвращает мне эти слова. Как она вспоминает текст и мелодию. Как звучит ее голос.
Она отчаянно краснеет, так что я не хлопаю ей, ничего такого. Я лишь киваю, надеясь, что она уловит мое восхищение.
– Ух ты, – только и произношу я.
– Ага, я так и думала. Хотя, честно говоря, в первый раз, когда я ее услышала, у меня выдался по-настоящему неудачный день.
– Поверить не могу…
– Клянусь, я не следила за тобой, ничего такого. Клянусь, я забыла все остальные песни.
– Правда?
– Может, сменим тему?
И я неожиданно для себя говорю:
– На самом деле дело было не в ней.
И понимаю, что это правда.
– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Нора.
– Знаешь, все дело было в чувствах. Она пробуждала их во мне, но они не относились к ней. Все дело было в моей реакции, в том, что я хотел чувствовать, – и потом убеждал себя, что чувствую именно то, чего так сильно хотел. Это иллюзия. Это была любовь, потому что именно такую любовь я для себя придумал.
Нора кивает.
– С Тэлом все дело было в том, как он всегда желал спокойной ночи. Разве не глупо? Сначала по телефону, а потом, когда он отвозил меня домой, а потом, когда мы засыпали вместе. Он всегда желал мне спокойной ночи и произносил это так, словно это были не пустые слова. Наверное, его мама всегда так делала, когда он был ребенком. Привычка. Но я думала: «Это забота. Это по-настоящему». Это может перевесить много проблем. Простое пожелание спокойной ночи.
– Кажется, Трис вообще никогда не желала мне спокойной ночи.
– Что ж, я абсолютно уверена, что Тэл не вдохновлял меня на песни.
– Какая неудача. Тэл рифмуется буквально с чем угодно.
