На улице Ладлоу
нам буквально подать рукой
от места, где мы могли бы быть,
до места, где мы сейчас.
На улице Ладлоу,
найди меня на улице Ладлоу,
на улице Ладлоу,
найди меня здесь…
– Приятель! Это просто круто!
Хлопнув меня по спине, Дэв садится рядом. Он вспотел, пока танцевал, его волосы спутались, промокшая рубашка обтягивает тело еще сильнее, чем в начале ночи.
– Ты что, не слушаешь Where’s Fluffy?
– Да просто решил немного передохнуть. Думаешь, легко быть самым симпатичным несовершеннолетним солистом квиркор-сцены? Я же не могу работать круглосуточно, знаешь ли.
– А где Рэнди?
– Кто?
– Рэнди.
– Э?
– Из группы Are You Randy? Ты же вроде был с ним?
– А! Ты про Тэда! Он скоро подойдет. Остался, чтобы потанцевать под последнюю песню. По-моему, он ослепителен!
В глазах Дэва появляется шальной, страстный блеск, так что я просто киваю. Иногда во взгляде Дэва читается лишь озорство, никакой страсти – и тогда мне приходится переживать за сердце того, кто рядом с ним. Но иногда чувствуется, что чужая красота зацепила его, и тогда я знаю, что просто сексом дело не ограничится.
– Так где Трис? – теперь спрашивает он.
– Внутри. А что?
– Без понятия. Я решил, что вы будете вместе.
– Дэв… Мы с Трис расстались недели четыре назад.
– Да блин! Я совсем забыл. Прости, дружище.
– Никаких проблем.
Дэв некоторое время смотрит на меня, а затем хлопает себя по лбу.
– Подожди! Тут же еще одна девочка была сегодня, верно? Я видел, что ты вроде как обнимался с ней.
– Можно и так сказать.
– Так я и сказал!
– Что?
– Сказал. Можно было сказать – я и сказал.
Для Дэва такая фраза – настоящее достижение.
Он обнимает меня рукой, прижимается ко мне. Ему это нравится, а я не против. Это прикосновение скорее успокаивающее, чем страстное.
– Ах ты мой бедный порядочный мальчик-натурал, – говорит он. – Никто не должен оставаться один в такую ночь.
– Но у меня есть ты, Дэв, – отвечаю я, пытаясь свести все к шутке.
– И это правда. По крайней мере, пока Тэд не вернется.
– Я знаю.
– Ты же знаешь, в чем вся соль, Ник?
– Вся соль чего?
– Всего, Ник. В чем вся соль.
– Нет.
– Beatles.
– А что с ними?
– Они были абсолютно правы.
– В чем?
– Во всем.
– Что ты имеешь в виду?
Дэв касается моей руки своей – кожа к коже, пот к поту, касание к касанию. Потом он берет мою ладонь, так что наши пальцы переплетаются.
– Вот, – говорит он. – Вот что «битлы» точно знали.
– Боюсь, я не понимаю…
– Другие группы, они в общем про секс. Или про боль. Или про какие-то фантазии. Но The Beatles – они знали, что делают. Знаешь, почему они стали так круты?
– Почему?
– «I Wanna Hold Your Hand»
[15]. Их первый сингл. Чертов бриллиант. Может, самая крутая песня на свете. Потому что они это точно поняли. Вот чего все хотят. Не заниматься горячим сексом круглые сутки семь дней в неделю. Не жениться и прожить сто лет долго и счастливо. Не «Порше», не минет, не хату за миллион долларов. Нет. Людям нужно, чтобы их держали за руку. Это чувство, которого не скрыть. Каждая успешная песня о любви за последние пятьдесят лет в конечном итоге восходит к «I Wanna Hold You Hand». И в каждой успешной любовной истории есть эти невыносимые и невыносимо восхитительные моменты, когда двое держатся за руки. Поверь мне. Я много об этом думал.
– «Я хочу держать тебя за руку», – повторяю я.
– Ты это и делаешь, мой друг. Ты это и делаешь.
Теперь он закрывает глаза. Наши пальцы по-прежнему сплетены. Даже в дыхании Дэва слышен быстрый ритм рок-н-ролла. Я наклоняю голову, прислоняясь к нему. На мгновение мы замираем в такой позе, наблюдая за проезжающими мимо машинами.
– Думаю, я все прохлопал, – говорю я.
– С Трис?
– Нет. С Норой. С Трис у меня даже шансов не было. Но сегодня с Норой у меня, возможно, был шанс.
– И?
– Что «и»?
– И что ты собираешься с этим делать?
– Не знаю. Сидеть и грустить?
Дэв убирает свою руку с моей и легонько сжимает мое плечо.
– Ты ужасно милый, когда грустишь, – сообщает он мне. – Но в этом случае, думаю, проявить побольше решимости не повредит.
– Откуда ты взял все эти слова? – вынужден спросить я.
– Не тормози. «Если ты проявляешь решимость, / это дарит тебе неотразимость, / пробуждает во мне нетерпимость / к чистоте этих белых страниц», – ты думаешь, я их, что ли, просто зазубрил?
– «Я люблю тебя не гипотетически, / слова – не просто звуки фонетические, / так что будет просто еретически, / если ты не полюбишь в ответ», – подхватываю я.
Дэв кивает.
– Именно.
– Когда мы ухитрились придумать такой отстой? – спрашиваю я. – Ну, то есть откуда вообще берутся все эти слова? Я сижу на этом тротуаре, и они просто являются мне.
– Может, они есть всегда, а тебе просто нужно накопить некоторый жизненный опыт, чтобы они обрели смысл, – произносит Дэв.
Кто-то у нас за спиной насвистывает, имитируя птичье пение. Мы с Дэвом оборачиваемся и видим, что из клуба выходит Тэд, сияя, как бриллиант под лампой. Он задержался от нас на расстоянии, чтобы не мешать разговору, но я вижу, что он выжидает.
– Не хочешь пойти взять его за руку? – шутливо спрашиваю я у Дэва.
– Да, черт побери, – отвечает Дэв, выпрямляясь. – Не пойми меня неправильно, сегодня ночью мы непременно будем изображать чудище с двумя спинами. Но если мы сделаем все правильно, будет казаться, что мы просто держимся за руки.
Я уверен, что Тэд ничего не слышал. Но когда Дэв подходит к нему, Тэд протягивает ему руку. Я вижу, как они идут по улице, держась за руки. Думаю, они сами не замечают, но они шагают точно в такт. Перед тем, как завернуть за угол, оба одновременно поворачиваются и машут мне на прощание.
Теперь я предоставлен самому себе. Я решаю проверить сообщения… и понимаю, что лишился не только чертовой куртки, но и проклятого телефона. Так много неудач, что я начинаю чувствовать себя ничтожеством. Но это чувство – ничто по сравнению с попытками найти телефон-автомат на улице Ладлоу примерно в три утра. Я дохожу пешком почти до Хаустона, и только тогда мне попадается один, на углу закусочной. Трубка на ощупь покрыта какой-то слизью, а гудок доносится словно из Северной Дакоты. Первые три четвертака проваливаются в ячейку возврата сдачи. Я готов окончательно выйти из себя, но следующие две монеты все-таки попадают куда надо, и мне удается увеличить громкость настолько, чтобы стало ясно, чтобы понять, что я все-таки дозвонился.
