Трис встает с пола и прикладывает ладонь ко лбу. «БОЛЬНО ЖЕ, БЛИН!» – орет она на меня, и только если бы она рявкнула «ОЙ!», как Ник недавно, моя ненависть смогла бы стать сильнее. Я хватаю ее за руку, так что ей приходится убрать ладонь со лба, и веду ее сквозь толпу, как штурмовик заложника. Я даже не утруждаю себя прощанием с Дэвом и Хантером, которые слились во французском поцелуе и наблюдают, как мы уходим, косясь на нас широко распахнутыми глазами.
Как только мы оказываемся снаружи, я снова обретаю способность дышать, чувствую холодный воздух раннего утра, во мне становится меньше ненависти и больше усталости. Снаружи почти никого, у стены только несколько человек курят сигареты и травку, вокруг тихо – только басы Ларса Л. сотрясают стены, а на дороге сигналят такси. Теперь я наконец слышу себя и спрашиваю Трис: «Зачем?», хотя на самом деле я кричу: «ЗАЧЕМ?», потому что мои уши еще не приспособились к низкому уровню громкости. Но мой пульс уже приспосабливается, замедляется, расслабляется, высвобождается из удушающей хватки клуба, давящего грохота, заполняющей все толпы – бесчисленного множества людей, которые, несомненно, знают все о моей ничтожности, о моем сожалении.
Именно из-за Трис я не могу пробиться к Нику – и я хочу понять почему.
Трис прислоняется к стене здания и трет глаза.
– Я так офигенно устала, – говорит она. – И тебе совершенно на хрен не обязательно так орать.
Кэролайн права, эта дрянь и правда носит кожзам, потому что в юбке из натуральной кожи она точно не стала бы плюхаться на землю, сползая по стене. Трис сидит, прислонившись к зданию, обхватив колени, уткнувшись в них лицом.
Я присаживаюсь рядом с ней и спрашиваю ее снова:
– Зачем?
Она переспрашивает:
– Ник?
Я отвечаю:
– Да.
Она смотрит на меня, словно вот-вот заснет. Ее веки дрожат, и она выглядит почти что симпатичной – здесь, за границами клуба. Вот она какая. Она раскроет перед тобой крайности своего характера, доведет до предела раздражения, а потом резко развернется, как бейсболист, отбивающий мяч в последний момент, и покажется совершенной противоположностью той себя.
Мы с Кэролайн познакомились, еще когда были герл-скаутами, и она никогда не доставляла больших проблем. Но в старших классах оказалось, что даже квакеры не готовы терпеть Кэролайн, и я перевелась следом за ней – из школы друзей объединения «Кантри Дей» в школу «Святейшего сердца», чтобы проучиться там последние два года. Когда мы появились в школе Трис, она решила, что мы – родственные души, посланные ей небесами, и стала ходить за нами, как собачка, мечтая с нашей помощью пролезть на музыкальную сцену Манхэттена. До нее не доходило, что третий человек нам с Кэролайн не нужен. Трис думала, что она одна из нас, потому что ей нравится та же музыка и никто в школе не хочет дружить ни с ней, ни с такими ненормальными, как я и Кэролайн. Мы позволяли ей быть рядом, так что нас становилось уже не двое, а двое с половиной; у нее было чутье на хорошие группы, хотя всегда оставались немалые шансы, что она найдет способ опозориться каждый раз, когда мы брали ее в клуб – например, будет танцевать как безумная, фальшиво подпевать. Но отправьтесь с Трис в Starbucks, и она будет вести себя прилично, по меньшей мере терпимо – она не станет смеяться слишком громко, пытаясь продемонстрировать эмоции. Она – мой спаситель с посохом, который говорит «нет».
Я хочу – но не могу – ненавидеть ее.
Она смотрит на меня, приоткрыв один глаз.
– Ты, блин, на свидании с ним или что? Он тебе нравится?
– Да, – отвечаю я, потому что не хочу врать. – На самом деле нет, – поправляюсь я, потому что не хочу врать, и, наконец, говорю:
– Точно нет.
Потому что не хочу врать.
Ник… он был человеком, которого я обнаружила совершенно внезапно, а потом оказалось, что я хочу его. И как только я распробовала это чувство, то ощутила, как изголодалась по нему, – но понимаю, что должна признать поражение, потому что вся эта ночь, очевидно, случайность. У меня буквально болит сердце, я не выделываюсь; это боль от неожиданного, короткого скачка во времени, когда я внезапно ощутила желание, стремление и веру – а потом их лишилась. Кого я обманываю? Лучшее в Нике – те черты, о которых, по его мнению, я не имею ни малейшего понятия: тексты песен, плей-листы, верность, – все это было ради Трис.
– Ты рассказала ему обо мне? – спрашивает она. Потому что в школе, в столовой, аккуратные девочки-католички выстраивались в очередь, как костяшки домино. А рядом с ними стояли мы с Кэролайн и Трис, с пирсингом, готичным макияжем, в форме из «C & T» на два размера меньше, чем нужно (у них, не у меня). Трис хвасталась историями о парнях, с которыми встречается, о клубах, в которые ее пускают, о разрешении проходить за сцену – потому что хотела впечатлить Кэролайн. Когда мы в классе оставались наедине, Трис показывала мне миксы, которые Ник делал для нее, песни, которые он ей посвящал, вступительное эссе, которое он помог ей написать для подачи в Институт моды и технологий в Манхэттене.
– Нет, я ему не сказала.
И я рада, что этого не сделала. Я не хотела, чтобы получилось, будто я пытаюсь узнать его, а в итоге оказывается, что единственное, что он знает обо мне, – это то, что я знаю о Трис.
– Зачем ты вообще так поступила? – Я не уверена, какое именно «зачем» меня интересует – зачем она изменяла ему или зачем она дала ему уйти.
– Я проголодалась, – замечает Трис, и я вынуждена согласиться.
– Я тоже.
Она встает, и я принимаю протянутую руку. Она помогает мне подняться, и мне больше не кажется, что наш разговор похож на обмен пленными.
Мы направляемся к круглосуточному магазину корейских продуктов и, словно повинуясь какому-то первобытному инстинкту, обе сразу же идем в отдел печенья. Она открывает пакет «Chips Ahoy», а я открываю пакет «Oreo», и жуем их, стоя в проходе, а владелец магазина за стойкой такой:
– Вы должны заплатить!
А мы с Трис такие:
– МЫ ЗНАЕМ!
Она прислоняет голову к витрине с «Fig Newtons», печеньем с финиковой начинкой, и произносит:
– Как-то так все и вышло. Я встретилась с Ником. Я хотела его – и получила. Но он не хотел отпускать меня. И он был таким, блин, отличным парнем. Так что я не могла отпустить его, хотя на горизонте были и другие.
Засунув в рот большой палец, она выковыривает кусочек шоколадного печенья, застрявший между зубами.
– Дошло до того, что он решил, будто у нас есть будущее. Он выбирал колледж, чтобы быть ближе ко мне. Я имею в виду, он был готов отвергать все эти предложения от адски хороших школ, чтобы пойти в «Рутгерс» и быть поближе ко мне, а я думала, это невозможно, этого просто не может быть. Потому что он сказал «Я тебя люблю». А у меня просто не было ответных чувств. И я знаю, что это совершенно отвратительно – произнести такие слова и не услышать ответа, но мне показалось, что настал подходящий момент, чтобы отпустить его на волю, пусть он сможет найти кого-то еще, кто ответит ему взаимностью, потому что кто-то ведь должен ответить ему взаимностью. Я решила, что, если я оттяну этот момент, если дам ему поверить, что он обладает чем-то, чем на самом деле нет, это причинит ему намного больше боли. Так что я решила действовать грубо и напрямик. Я не сказала: «Я тоже тебя люблю». Я сказала: «Все кончено». Мне восемнадцать, я скоро перееду, чтобы продолжать учиться, начну самостоятельную жизнь. Я хочу развлекаться. Мне не нужны обязательства, не нужны слова «я тебя люблю».
