– Как ты сегодня?
– Сегодня я очень хорошо.
– Ты вкусная девушка.
– А ты вкусный мальчик.
Она поставила поднос на кофейный столик.
– Где герр Кениг?
Эдмунд пожал плечами.
Хайке подошла к окну, ее нога оказалась в опасной близости от подарка Эдмунда. Развернувшись, она изобразила Кенига: лапками скрючила руки, поджала в ниточку губы и сморщила нос – вылитый грызун.
– Может… он еще под землей! – Смешно у нее получалось на любом языке, и Эдмунд рассмеялся, хоть и чувствовал, что это не совсем хорошо по отношению к учителю. Хайке поводила носом по сторонам, будто принюхиваясь, и остановила взгляд на книге: – Что это?
Эдмунд посмотрел на иллюстрированный немецкий перевод “Путешествий Гулливера”, который одолжил ему Люберт и который герр Кениг заставлял его читать вслух, и показал свою любимую картинку: Гулливер, связанный лилипутами.
Хайке изумленно округлила глаза.
– Почитай мне… – приказала она.
Эдмунд открыл книгу наугад и начал читать понемецки, уверенно и бегло: “Это заставило меня задуматься над светлой кожей наших англичанок, которые кажутся нам такими прекрасными только потому, что они одного с нами размера и их недостатки не рассматриваются через увеличительное стекло, где мы находим путем эксперимента, что самая гладкая и самая белая кожа корява, груба и отвратительного цвета”.
– У английских леди самая лучшая кожа, – сказала Хайке. – Посмотри на свою маму. У нее прекрасная кожа.
Эдмунд кивнул, хотя никогда и не думал, что у его мамы прекрасная кожа, и не сравнивал англичанок с немками – к тому просто не было повода.
Хайке взялась изучать собственную кожу перед зеркалом над каминной полкой, поворачивая подбородок и так и этак, похлопывая, чтобы порозовели щеки, и выискивая недостатки.
– Джентльменам нравится моя кожа. Некоторые говорят, что она как персик. А что ты думаешь? Правда, как персик?
Слово было не совсем знакомое, но Эдмунд понял, о чем речь, когда Хайке изобразила, как надкусывает сочный фрукт.
– Тебе нравится моя кожа?
Эдмунд пожал плечами.
– Грубый английский мальчик, – сказала она. – Думаешь, у меня нет поклонников?
Слово “поклонники” Эдмунд тоже не знал, но Хайке продолжила делиться сердечными тайнами:
– Мой Иосиф ушел на Восточный фронт, да так и не вернулся. Может, придется найти англичанина. Как, по-твоему, стоит выходить за англичанина? Что думаешь, Эдмунд?
Уж не просит ли она жениться на ней? Он опять пожал плечами.
Хайке карикатурно погрозила пальцем:
– Не трогай кекс герра Кенига! – Она состроила еще одну крысиную гримаску и вышла из комнаты.
Эдмунд посмотрел на кекс и стакан молока, но они пробудили в нем вовсе не аппетит, а грусть. Каждый раз, когда подходило время перерыва, Эдмунд старательно глядел в сторону или утыкался в книгу. Он делал это отчасти из уважения – понимая, что смотреть на человека в такой момент неприлично, – а еще и потому, что вся процедура – с жеванием, причмокиваниями, глотанием, сбором крошек и облизыванием – выглядела отвратительно. Все равно что потереться шерстяным свитером об испачканную стену.
Часы тикали, и тиканье уже звучало как надоедливое “Ке-ниг, Ке-ниг, Ке-ниг”. Через несколько минут Эдмунд отложил книгу и подошел к окну.
– Ке-ниг, Ке-ниг, Ке-ниг – где же ты?
Учителя все не было, но на подъездную дорожку свернул отцовский “мерседес”, черный корабль, рассекающий антарктические льды. Отец никогда не приезжал домой днем, он исчезал перед завтраком и возвращался уже затемно. Почему сегодня так рано? Может, подобрал герра Кенига по дороге?
Но отец вышел из машины один. Наклонился. Достал портфель и папку. А потом повел себя как-то странно: вместо того чтобы пойти прямо к крыльцу, остановился и посмотрел на дом, словно обдумывая какое-то важное дело. Вот он глубоко вдохнул, выдохнул, выпустив облачко пара, медленно поднялся по ступенькам и вошел через переднюю дверь. Каблуки его были подбиты железными набойками, и шаги звучали громко и четко. Эдмунд бросил взгляд на сумку с добычей, но прятать ее было слишком поздно. Отец уже стоял в дверях.
– Привет, Эд.
– Привет, пап.
Отец улыбнулся, но улыбка не коснулась глаз. Он закрыл за собой дверь, прошел и опустился на стул герра Кенига. Наклонился вперед, к сыну, закурил, выпустил дым. Все его движения были точными и четкими, но, отработанные повторением, не требовали, казалось, ни малейших усилий. Эдмунд подмечал все: как он прикусывает верхнюю губу сразу после выдоха, как потирает тыльную сторону ладони, не придерживая сигарету большим пальцем. Наблюдать за отцом было интереснее, а подражать ему легче, чем маме, более сложной и переменчивой. Но сегодня отец выглядел серьезнее обычного. Неужели что-то заподозрил? Отец редко выказывал гнев, а поскольку подолгу отсутствовал и воспитанием Эдмунда занималась почти исключительно мать, мальчик не мог припомнить ни одного случая, когда бы отец выговаривал ему за что-то. И все же сегодня Эдмунд не сомневался – его ждет нагоняй.
– У тебя все в порядке? – спросил отец.
Эдмунд кивнул.
– Хорошо. Это хорошо.
Отец не выглядел сердитым, скорее человеком, который готовится к трудному разговору. Эдмунду вдруг вспомнился тот день, когда отец, после смерти Майкла, усадил его “немножко поговорить”. Разговор проходил примерно так:
– У тебя все в порядке?
Кивок.
– Хорошо. Это хорошо. Ну… если захочешь… если тебе понадобится поговорить о… чем-нибудь… дай мне знать.
Кивок. И это все.
Сейчас отец смотрел на него почти так же.
– Боюсь, герр Кениг сегодня не придет. Он вообще больше не придет. У него неприятности.
– Это я виноват… – выпалил Эдмунд.
– В чем?
– Я сказал, что ему надо уехать в Америку.
Отец посмотрел на него озадаченно.
– Я… хотел ему помочь. Начать новую жизнь.
Четыре сотни сигарет стремительно обращались в ком вины великанских размеров, который грозил либо прожечь сумку, либо сделать ее прозрачной. Отец перехватил его взгляд.
– В сумке что-то есть? Для герра Кенига?
Эдмунд кивнул.
Льюис наклонился, щуря глаза от дыма оставшейся во рту сигареты, и открыл сумку.
– Мама сказала, что ты стараешься меньше курить. Я подумал, что тебе столько не понадобится.
Льюис осмотрел добычу.
– А я-то удивлялся, куда они деваются.
– Ему нужно было четыреста штук, чтобы получить Persilschein.
