Люберт понимал, что Бернэм – человек умный. Понимал, что Бернэм знает, почему он ответил на этот вопрос так, как ответил, – потому что вопрос нелепый. Заполняя анкету, Люберт прочитал этот пункт дважды – думал, что дело может быть в неверном переводе или вопрос вставили специально, чтобы проверить именно его. В конце концов он решил, что эту ерунду сочинил какой-нибудь разгильдяй в Уайтхолле или Вашингтоне. И что она не заслуживает серьезного ответа.
– Итак?
– Тот, кто посчитал, что это хороший вопрос… он, должно быть, пошутил. Или имел свое представление о том, каково…
– Вопрос абсолютно серьезный, герр Люберт. “Отразились ли бомбардировки на вашем здоровье и здоровье вашей семьи?” Если вы хотите вернуться к профессиональной деятельности, мы должны быть уверены, что у вас все в порядке с психическим здоровьем. Восклицательные знаки едва ли можно интерпретировать как признак стабильной психики.
– Думаю, майор, бомбардировка отразилась на здоровье моей жены. Она погибла, вместе с другими сорока тысячами горожан, в июле 1943-го. В тот день британцы уничтожили этот город огненным смерчем.
Бернэма это заявление никак не тронуло, но он с готовностью ухватился за поднятую Любертом тему.
– Поговорим о вашей жене. Для архитектора жилых зданий вы очень неплохо устроились. У вас собрание предметов искусства. В том числе работы Леже, Нольде. Я так полагаю, деньги были ее?
– Да. Она была из богатой семьи.
– И откуда у них такое богатство?
– Они занимались торговлей.
– Чем торговали? И с кем?
– Всем. Они владели несколькими грузовыми терминалами.
– Которые использовались для перевозки нацистского оружия.
– С 1933-го они торговали тем, чем им велели. – Люберт мог бы напомнить, что многие из тех кораблей ходили и в Англию, но майор, конечно, и сам прекрасно это знал.
– То есть ваше художественное собрание оплачено за счет нацистской торговли?
Какая простая математика, уравнение, всегда заканчивающееся “равно виновен”. Числа и дроби значения не имели.
Люберт покачал головой:
– Гамбург всегда был торговым городом, это обычная коммерция. Мы не были связаны с нацистской партией. Только брат Клаудии…
– Да. – Бернэм открыл соответствующую страницу. – Мартин Фромм.
Люберт не хотел писать ни имя своего шурина, ни его должность – гауляйтер. В опроснике недостало бы места для характеристики амбиций Мартина и того потрясения, каким стало для семьи его вступление в партию.
– Перейдем к другому вопросу. “Надеялись ли вы на победу Германии?” Вы написали… так… “Я хотел скорейшего окончания войны”.
– Разумеется. Все хотели.
– Вы хотели, чтобы Германия победила?
– Я был – и остаюсь – патриотом, но это не значит, что я – нацист.
– Это уже софистика. В 1939-м каждый патриот был нацистом.
– Я не хотел войны.
– Расскажите о вашей дочери.
Да, этот дознаватель знал, как поиграть на нервах. Люберт уже чувствовал, что теряет под собой опору.
– А что не так с моей дочерью?
– Полагаю, бомбежки сказались и на ней. Да и потеря матери…
– Она… до сих пор… злится. – Впервые за время собеседования Люберт заговорил неуверенно. – И ей трудно смириться с необходимостью делить дом с англичанами.
– Злится? Из-за оккупации?
– Злится из-за того, что лишилась матери.
– Она состояла в Юнгмедельбунд.
Люберт не хотел писать об этом, но от факта не уйдешь.
– С 1936 года это было обязательно.
– И вы ее не остановили?
– Мы… у нас с женой были из-за этого разногласия. Я возражал, но в конце концов ничего другого нам не оставалось. Мне тяжело это сознавать. Но отказ был бы воспринят как измена. И тогда было бы еще хуже.
– Человек чести и совести выбрал бы не зло, а тюрьму, разве нет?
– Вы, майор, похоже, вознамерились признать меня виновным если не в одном, так в другом.
– Ваша вина, герр Люберт, для меня заключается лишь в вопросе ее глубины. Моя работа состоит в том, чтобы определить ее цвет, ее оттенок. Скажите – мне и впрямь интересно, – как вам удается уживаться с бывшим врагом?
– Они вежливы с нами.
– Как чувствует себя ваша дочь?
– Ей такое положение не нравится.
– В чем это проявляется?
– Она… Она не ценит… не понимает, как нам повезло остаться в своем доме.
– А с чего бы ей это ценить? После случившегося с ее матерью… Чем она сейчас занимается, ведь школа закрыта?
– Работает на расчистке города.
– Когда вы видите все эти руины, не закрадывается мысль, что архитектура – бессмысленное занятие? Уверены, что хотите продолжать прежнюю карьеру?
– Я не очень-то гожусь на что-то другое. Мне бы хотелось участвовать в восстановлении города. Заводской рабочий из меня получится никудышный.
– Скучаете по тем денькам, когда строили летние виллы для партийных боссов?
Да, ему нравились те времена, когда заказы на летние виллы следовали один за другим – в том числе на “небольшой дворец” для Харольда Армфельда, производителя оружия, – но работы невоенного профиля недоставало.
– После 1933-го возможностей было немного. К тому же та архитектурная школа, к которой я принадлежу, симпатиями партии не пользовалась.
Бернэм перевернул еще несколько страниц опросника.
– Скучаете по прошлому?
– Из прошлого, майор, я скучаю только по жене.
– А как же добрые старые деньки?
– Не представляю, какие именно деньки вы имеете в виду. После 1933-го для большинства из нас Германия стала тюрьмой.
Бернэм выпрямился, выдвинул ящик стола, достал папку с фотографиями и, бросив их на стол, разложил наподобие карт.
– Тюрьмой вроде этой?
Он взял фотографию похожего на скелет еврея в лагерной форме. Потом другую. Третью. Показывая снимки, Бернэм пристально смотрел на Люберта – какой будет его реакция. Люберт уже видел эти фотографии в первые послевоенные месяцы, их вешали на стены на всеобщее обозрение. Он взглянул на них и отвел глаза.
– Какие бы неудобства вы ни претерпели, герр Люберт, не советую сравнивать их с теми, что выпали на долю этих людей.
Бернэм снова взял опросник и открыл последнюю страницу:
– Вижу, вы ничего не написали в графе “Прочие замечания”. Нет желания добавить что-то теперь?
Изобразив в меру способностей сожаление, Люберт покачал головой и ответил со всей возможной любезностью:
