Ощущение опасности здесь было гораздо сильнее, чем в Барселоне. В Мадриде приходилось держать окна закрытыми, и световые вывески горели вполнакала. Когда взвывали сирены, электричество отключалось полностью. Тем не менее столица верила в себя и по-своему мечтала. Это завораживало Герду. Мадридцы любили кино. Они выстаивали долгие очереди, чтобы увидеть Фреда Астера и Джинджер Робертс, хотя, возвращаясь домой, приходилось ложиться между сиденьями трамвая, чтобы шальная пуля не попала в голову. Девушки млели, глядя на афишу фильма, где пара танцоров замерла на фоне подсвеченных сзади американских небоскребов. Он – худой и во фраке, она с ясными глазами выбившейся в люди простушки, улыбается чуть наивно, по-женски доверчиво и смотрит, как он порхает вокруг, точно ангел небесный. После сеанса те же мечтательные девушки отправлялись стрелять во врагов или на фронт в горы Гвадаррамы или в Университетский городок. Большая часть выручки от проката фильма направлялась на содержание госпиталей. Чечетка хоть ненадолго заглушала треск далеких автоматных очередей. Пока Капа, сидя за рулем, пытался отыскать гостиницу «Флорида» на улице Кеведо, Герда охотилась за интересными кадрами, выставив объектив из окна машины. У дверей кинотеатра «Проексьонес» отплясывали двое мальчишек с грязными коленками. На каблуки и носки ботинок они набили гвоздики, чтобы выходило звонко, как у Фреда Астера. Ветка акации – вместо трости, невидимые шляпы в руках. Сквозь страх и голод пробивалась красота и грация, будто из Зазеркалья. Щелк.
В этом был весь Мадрид. Золотое небо накануне сражения. Рабочие, возводящие кирпичный защитный купол вокруг статуи Кибелы.
Они лежали на кровати в гостинице совершенно нагие. Свет пробивался сквозь жалюзи. Взгляд упирался в потолок.
– Ты никогда не думал, что однажды это может кончиться? – задала Герда странный вопрос, подложив ладони под голову.
– Что? Это?
– Да… Не знаю. – Она замолчала, как будто обдумывала мысль, которую трудно выразить словами. – Все.
От подобных заявлений у Капы ум заходил за разум. Не из-за того, что он не понимал их значения, а из-за того, что переставал понимать Герду. Когда она говорила что-то такое, то будто была рядом с ним только телом. Капа обернулся и посмотрел на нее, такую худенькую, с торчащей как куриное крылышко ключицей, с выступающими ребрами, похожими на шпангоуты корабля.
– Как же вы, женщины, сложно устроены, – сказал он, проводя ладонью по животу Герды, еще хранящему запах семени.
– Почему?
– Не знаю, Герда, иногда ты похожа на маленькую девочку, и мне нравится смотреть, как ты идешь по улице, засунув руки в карманы, покачиваешь бедрами, улыбаешься…
– Тебе только бедра мои и нравятся?
– Нет. Мне нравится и когда ты высовываешься по пояс в окно машины, как сегодня, когда фотографировала тех мальчишек, которые танцевали на улице. И еще мне нравится, что у тебя щелочка между передними зубами, – сказал он, приподнимая ее губу пальцем. – Ты вся мне нравишься до исступления. Обожаю, когда ты хохочешь, запрокинув голову. Или когда ты принимаешься готовить и выходит что-то совершенно несъедобное.
– Не так уж плохо я готовлю! – Герда шутливо хлопнула его подушкой по лицу.
– И еще ты мне очень нравишься, когда являешься в кабинет к Марии Эйснер такая серьезная и заявляешь: «Эта сволочь Капа опять закатился на Лазурный Берег с какой-то актрисулькой. Мерзкая рожа!» – он в точности повторил ее интонации и выражение лица.
Теперь оба хохотали. Туча прошла стороной. Капа привстал, чтобы взять с тумбочки сигареты.
– А иногда ты мне совсем не нравишься. Ну вот нисколько, – сказал он, прикуривая.
– Когда, например?
– Когда толкаешь странные немецко-польско-еврейские речи, или кто ты там есть, и делаешься такой торжественной, что аж страшно, и у тебя появляется вот эта морщинка между бровей, а лицо вытягивается так, что ты начинаешь смахивать на Кьеркегора.
– Такая страхолюдина?
– Хуже чем страхолюдина, просто чудище носатое, – сказал он, беря ее голову в ладони, наклоняясь над ней, чувствуя, что член опять напрягся, и раздвигая ей бедра, чтобы снова в нее проникнуть, прерывисто дыша и обхватывая ее руками, облизывая ей подбородок, выступающую ключицу, ребра, одно за другим. – Но я знаю секрет, как сделать тебя снова красавицей, как принцессу из сказки. – Он медленно опустился на ее впалый живот, на кудрявый горячий лобок, трепещущий, как раненое сердце, под сенью пушистых волосков. Раздвинул ей ноги еще чуть-чуть, погладил щиколотки, мягкую изнанку бедер, оставляя на теле след слюны, продвигаясь все выше и выше, и, наконец, осторожно раздвинул ее лоно и впился в него ртом, медленно и страстно, как будто целовал ее в губы, отрываясь только затем, чтобы набрать воздуха или снять волосок с губы, нежный и серьезный, с мокрым от пота лицом, а она тихонько подталкивала его голову ниже, не сдаваясь и не стыдясь, и все начиналось сначала. Прерывающееся дыхание, солнце в щелях жалюзи, ощущение, будто вот-вот куда-то рухнешь, и, пока Герда впивалась в его спину и проваливалась в забытье наслаждения, ей вдруг подумалось, что это и в самом деле не может длиться долго.
Но она не почувствовала ни сожаления, ни страха. Только странную грусть, как будто именно с этого мгновения ей стало не так важно, что она может умереть.
Темная комната. Топографическая карта. Раскрытая дорожная сумка. Две камеры на тумбочке. Время от времени – вспышки от взрывов в горах Гвадаррамы.
Капа курил, высунувшись в окно, нарушая распоряжения командования. Без электричества Мадрид ослеп.
Два месяца спустя он вспомнит об этой сигарете, когда из оранжевых вспышек где-то на горизонте война превратится в свинцовый дождь, от которого негде укрыться. Дождь из пуль, осколков и снарядов, что рикошетят от стен: ффшшшшшбаммм, ффшшшш-баммм… Проспект Пятнадцать с половиной – так мадридцы с горьким юмором назовут Гран-виа, по самому распространенному калибру снарядов. К тому времени город превратится в изрешеченный снарядами бастион, где даже сигареты будут выдавать по карточкам, а питаться будут одной кашей и маниокой. Клац, клац, клац, клац… Легкая и элегантная чечетка Фреда Астера превратится в оглушительный треск, смешанный с воем сирен, люди будут сломя голову мчаться вниз по лестницам в убежища, а снаряды рваться прямо в здании Телефонной компании. Но пока до этого не дошло. Сейчас они оба обнаженные стояли у окна, прижавшись друг к другу, и смотрели в ночь. Герда видела, как нахмурился Капа, в последний раз затягиваясь сигаретой. Небритый, он казался еще упрямее. Не стоило большого труда угадать его мысли. Капа переживал, что до сих пор не сделал ни одной стоящей фотографии.
– Нам надо подобраться поближе, – сказал он.
– Согласна.
– У нас всего два варианта. – Он развернул перед ней карту и посветил фонариком. – Толедо или Кордова.
В Толедо мятежный генерал Москардо заперся в Алькасаре, замке-крепости, господствующем над городом, с тысячей верных солдат и с их семьями, женами и детьми. Кроме того, они взяли в заложники около ста горожан – сторонников левых. Республиканские силы уже несколько недель безрезультатно осаждали Алькасар. Это был неприступный форт. Говорили, что группа подрывников из астурийских угольных шахт роет два подкопа, чтобы заложить в них взрывчатку и проделать брешь в одной из стен.
