«Пора сказать прощай, – писал он в отчаянии. – Завтра ты вернешься во мглу, откуда ты родом. В красно-черном городе у тебя будет бесцветная комната со сверкающими стенами, с окнами, открытыми прямо в облака, которым ты сестра. Останется только искать в небесах тень твоего лица, движения твоих пальцев…»
Так обстояли дела, когда Терта почувствовала себя вынужденной выбирать между двумя путями, ни один из которых ей не нравился. Репрессии в Советском Союзе ни для кого не были секретом, но в маленькой монпарнасской общине, священном обиталище богов, многие колебались, не зная, разоблачать преступления Сталина или молчать о них ради сохранения единства антифашистских рядов.
Она задумалась, как будто зависла над пропастью, с манифестом в одной руке и сигаретой в другой, не читая, только затягиваясь сигаретой и глядя на белое покрывало, которым был застлан диван у противоположной стены, и на полочку с глиняными статуэтками, которые Руфь купила у бродячего торговца. Как ни старались девушки превратить это жилище в уютный дом, оно все равно оставалось временным пристанищем: разбитое стекло, заклеенное пластырем, карта Европы в маленькой гостиной, книги, сложенные стопками на полу в коридоре, бутылка с букетом сирени на подоконнике, пара фотографий, пришпиленных кнопками к стене… Эндре в куртке с засученными рукавами, машущий рукой на прощание с перрона Восточного вокзала. Она скучала по нему, конечно же. Не то чтобы его отсутствие казалось таким уж невосполнимым, Терта ощущала лишь тихую грусть, почти незаметную, перетекавшую в привычку. Ничего серьезного. Она открыла окно и облокотилась о подоконник. Свежий ветерок дохнул в лицо, освежил воспоминания: утренние прогулки по улицам с «лейкой»; советы Эндре, его манера жить, не глядя на часы, как будто все остальные должны подстраиваться под его ритм; день, когда он пришел с Капитаном Флинтом на плече; кажущаяся рассеянность, с которой он расставлял на полочке в ванной банки с проявителем; манера появляться в последний момент с бутылкой вина под полой пальто и корзиной свежей форели; его улыбка, когда он колдовал у плиты на кухне, Чим застилал скатертью стол, а Руфь доставала тарелки и стаканы из шкафа и раскладывала приборы как для торжественного приема; легкая небрежность, сквозившая в каждом его движении, характер, временами заносчивый, способность быть не тем, кем он кажется, и казаться не тем, кто он есть. За какой маской скрывался он настоящий? Которой из этих масок был он сам? Богемным весельчаком, способным вскружить голову кому угодно, или одиночкой, временами погружавшимся в молчание, будто оказавшись на противоположной стороне разрушенного моста? «Я ничто и никто», – вспоминала Герта его слова, сказанные на берегу Сены. За слабостью Эндре прятал гордость. Возможно, все его очарование заключалось в способности к притворству, в робости, которой он инстинктивно прикрывал свою дерзость, и в умении, даже кипя от бешенства, улыбаться и пожимать плечами как ни в чем не бывало. Эндре был соткан из противоречий: расстегнутый пиджак, сильные руки, светский шарм и в то же время эта удивительная наивность, с которой он позволял руководить собой, точно послушный ребенок, когда дело касалось выбора одежды. Впрочем, игра с переодеванием принесла результаты. Если бы не респектабельный вид, который Эндре приобрел в строгом пиджаке и галстуке, журнал «Берлинер иллюстрирте цайтунг» не отправил бы его в Испанию делать репортаж. Сначала Эндре сомневался, браться ли за заказ, ведь журнал, как и все немецкие издания, находился под железной пятой геббельсовской пропагандистской машины, но условия были не те, чтобы выбирать, на что соглашаться, на что – нет. К тому же, как сказала Герта, репортаж не имел отношения к политике. Надо было всего лишь взять интервью у боксера-баска Паулино Ускудуна, который готовился к встрече в Берлине с немецким тяжеловесом Максом Шмелингом.
Испания очаровала Эндре с первого взгляда. Бывали дни, когда он возвращался в пансион, падал, не раздеваясь, в кровать, слушал «Девчонку из Марчены» или Пепиту Рамос и чувствовал себя как дома. Эта страна напоминала Венгрию и уличной суматохой, и красным вином таверн, где с потолка свисали связки чеснока, и цыганскими танцами… Цыган, живший в нем, отдался этому народу без остатка, Эндре снимал испанцев так истово, словно хотел забрать их души. Закончив репортаж в Сан-Себастьяне, он направился в Мадрид, чтобы запечатлеть массовую демонстрацию, назначенную на 14 апреля в честь четвертой годовщины провозглашения Республики. В воздухе было разлито напряжение, и Эндре ощущал сдерживаемый накал страстей, ненависть к Испанской конфедерации независимых правых – коалиции, которая меньше года назад через своих представителей в правительстве организовала жестокие репрессии против бунтующих астурийских шахтеров. Эти раны еще не зажили, но политика не мешала испанцам с привычным размахом отмечать праздники. Например, Святую неделю в Севилье, куда Эндре прибыл поездом, вместе с тысячами других охотников до зрелищ: женщины в мантильях с гвоздиками в волосах, встречающие овацией статую Христа в Силах; шествия с пением саэт; кающиеся, похожие в своих капюшонах на членов ку-клукс-клана, всю ночь напролет зигзагами бродящие по улицам в дыму петард. Никогда раньше не приходилось ему видеть праздника, в котором так перемешалось бы сакральное и мирское. Все это Эндре наблюдал через объектив еще непривычным, поверхностным взглядом туриста, но с одному ему присущей хваткой: танцовщицы в юбках с оборками, отбивающие каблуками яростную дробь на апрельском ветру, молодые господа на верховой прогулке, председатель правительства Алехандро Леррус в карете, запряженной лошадьми в нарядной андалусийской сбруе, буянящие пьянчуги, туристы, кошки на крышах, крытых жестью, старик, точащий нож о дверной косяк, а рядом маленький тюк, покрытый мешковиной, из-под которой высовывается смуглая головка спящей цыганской девочки. Преддверие войны.
«Ты должна узнать эту страну», – писал он Герте, не ведая, что скоро она исколесит Испанию под огнем зениток, единственным живым огнем среди угасших огней городов. Жизнь непредсказуема. Но Эндре не мог знать этого тогда, описывая свои впечатления на ломаном немецком, присев за столик в Американском баре отеля «Кристина», почесывая подбородок с двухдневной щетиной, без рубахи и без единой монеты в кармане, еще не отойдя от ночной пьянки. «Иногда я по тебе скучаю», – нацарапал он в конце письма.
Тем он и покорял всех на свете, безрассудный эгоист, немного фантазер. И немного бабник. На этот счет Герта не заблуждалась.
– Иногда… – повторила она про себя, перечитывая письмо. – Вот же придурок.
VII
Она замерла перед дверью с ключом в руке. Замок был выломан, на полу валялись щепки. Не успев еще ни о чем подумать, она отметила, как бьется жилка в левом виске – знак неясной тревоги, как на улице, когда ей чудились шаги за спиной. Герта напряглась, как тетива лука, охваченная первобытным ужасом зайца, почуявшего охотника. Она так часто рисовала в своем воображении эту картину, что, увидев ее в реальности, совсем растерялась. Страх жил в Герте с тех самых пор, как она переступила порог камеры на Вехтерштрассе. В ушах глухо стучало, будто в барабанные перепонки бил прибой. Что-то похожее Герта чувствовала, ныряя в озеро, – можно расслышать биение крови в жилах, но ни один звук из внешнего мира не проникает под воду. Позови ее кто-нибудь сейчас, она не расслышала бы собственное имя. А возможно, и выстрел.
