Выводы, конечно, получались скудные, поэтому я решил попробовать еще раз. Хотя бы попробовать. Не попытаться значило бы позволить этим людям умереть дважды.
Присев на металлическую лавку, я закрыл глаза и попытался представить себе то, о чем рассказывала мне Клемане. В моем воображении стояла ночь. В стареньком зеленом автобусе из Парижа привезли очередную группу усталых, напуганных людей. Местные жандармы вытолкали их на улицу. Центральная часть П-образного комплекса была обнесена деревянным забором и колючей проволокой; в темноте горели огоньки сторожевых постов. Жандармы загнали людей в ворота и передали на попечение немцев. Под дулом пистолетов всех построили в ряд. Может, даже там, где сейчас стояла моя лавочка. Начинал моросить дождь. Каждому пленнику выдали номер лестницы и отправили по местам, подгоняя пинками и ударами прикладов. Детей отняли у родителей. Может, рядом с лестницами их встречали старосты? Не солдаты, но такие же евреи, интернированные. Темные фигуры, которые разводили новичков по койкам и матрасам. Чтобы те немного поспали. А наутро сели в поезд, идущий куда-то на восток, в неизвестность, о которой не было сил даже думать.
Я жмурил глаза и пытался подробнее представить себе ту ночь. Вдруг откуда-то с лестницы послышался топот детских ног. На короткое мгновение я оказался там, вместе с ними. Я шел позади и видел, как они карабкались по ступенькам в дом и сверкали в темноте голыми икрами. Пусть я был никто, просто парень из Африки, и все же я так надеялся, что им станет немного легче – от того, что кто-то приехал, чтобы послушать их голоса. Я хотел верить, что в последние часы перед смертью они нашли хоть какое-то утешение – зная, что память о них выживет и не растает, как эхо шагов в бетонном колодце.
Эта экскурсия настолько меня истощила, что следующие несколько дней я не мог выйти из дома. Правда, в конце концов мне все-таки пришлось собраться с силами и доехать до «ПЖК».
Хасима на месте не оказалось, и я зашел со служебного входа. На кухне я увидел Джамаля с руками по локоть в муке и специях.
– Я уж думал, ты не придешь! Маленький ты гаденыш.
– У меня были кое-какие дела.
– Купил билет?
– Да. В среду улетаю.
Джамаль вытащил руки из миски с куриной приправой, сполоснул их под краном и повернулся ко мне.
– Ты ведь ненавидишь эту страну, правда?
– Францию?
– Да, мой мальчик. Францию. Страну, которая нас пытала и убивала. Кстати, и твоей стране от них досталось.
– Неправда. Французы подарили нам независимость.
– Они вас отпустили, да. Но только потому, что не смогли вести две войны одновременно. Они решили, что Марокко того не стоит, слишком много возни. Но как они поступили с моими родителями? В том лагере? Чтобы убежать, отцу пришлось выкрасть собственный паспорт. Ему повезло, в Лионе он устроился разнорабочим и всю жизнь проработал на стройке – строил дома для таких же иммигрантов, как и он.
Джамаль все говорил и говорил, а я вдруг вспомнил слова дальнобойщика-педофила Мориса: «Беда в том, что в Лионе слишком много алжирцев. Их всегда было слишком много».
– Моя мать умерла в лагере, – продолжал Джамаль. – Нам с отцом и сестрами пришлось поселиться в трущобах.
По его словам, они с семьей жили в «бидонвиле» – городе, построенном из пустых консервных банок.
– Слушай, Джамаль, я знаю, как нелегко тебе пришлось. Но… Со мной ничего подобного никогда не случалось.
– Пусть так. Но ты ведь все равно ненавидишь Францию, правда?
– Нет, неправда. Я люблю Францию. Даже несмотря на то, что они сделали. Так с любой европейской страной, разве нет? Англия – такая же, если не хуже. – Я на секунду остановился, но потом вспомнил рассказы мисс Азиз про историю и добавил: – Или вон Германия. Немцы были намного хуже. К тому же мне нравится жить в Париже. Я многому здесь научился.
Джамаль выложил в противень курицу и с грохотом запихнул ее в духовку.
– Ясно, мой мальчик. Наверное, ты встретил девушку. Женщину.
– Может быть.
– Не позволяй им ломать твою жизнь. Этим женщинам.
– С чего бы мне это делать?
Покопавшись в одном из кухонных шкафов, Джамаль вынул оттуда старый мешок из-под курицы и достал из него пухлый конверт.
– Вот деньги, – сказал Джамаль. – Внутри найдешь номер телефона.
Когда я уже собрался двигать к выходу, он вложил в мою ладонь маленький пакетик кифа.
– Это тебе. Покури перед аэропортом, но потом обязательно выкинь – даже если не добьешь.
Пожав мне руку, Джамаль на прощание улыбнулся и сказал:
– Na’al abouk la France
[65].
Я улыбнулся в ответ и, поблагодарив его за травку, ушел прочь.
Оказавшись на улице, я решил в последний раз прогуляться через рыночную площадь Сен-Дени: мимо домов с черными шиферными крышами и лавок с халяльным мясом, мимо гробниц христианских королей и изганников Магриба, мимо черных паранджей и поникшего триколора на здании городской управы. Ледяные файерболы, чтоб меня.
С финансовой точки зрения для отъезда я подобрал самое удачное время. На последние деньги я купил Лейле серебряный браслет в магазинчике в Маре. В кармане у меня оставалось еще сорок евро, и даже стратегическое питание во «Фланче» и фруктовая тарелка Ханны не сумели мне помочь: я все равно постоянно хотел есть.
Моего проездного хватало еще на восемь поездок, и, решив воспользоваться одной из них, я отправился на «Бир-А-кем». Выйдя на станции, я двинулся по хорошо знакомому маршруту: вниз по ступенькам к набережной Гренель, мимо супермаркета «Франпри» и эстакады метро по правую руку, мимо кафе «Житан» с красными козырьками и черной доской, на которой писали мелом специальные предложения и названия дежурных блюд (в тот день предлагали антрекот и треску), вниз по рю Юмбло… Если не считать мощеного тротуара и «Роял Раджастан» – индийского ресторана с металлическими заслонками на окнах, – эта улица была обычной, ничем не примечательной. Когда из-за темно-бордовой двери подъезда неожиданно показалась женщина в знакомой шляпке, я бросился вслед за ней, выкрикивая: «Клемане! Подожди!»
Она развернулась и смерила меня взглядом. Я сразу понял, что обознался. Эта женщина одевалась в похожую старомодную одежду, была примерно того же возраста и телосложения, но лицо у нее было совсем другим. Спрятав в сумочку ключ, она мне улыбнулась и зашагала прочь. Даже ее улыбка напоминала мне о Клемане; в ней как будто читалось: «Все в порядке, не бойся. Я тебя знаю и понимаю».
Дождавшись, пока она дойдет до конца улицы, я двинулся следом за ней. Почти мгновенно мы оказались на площади Дюплекс, переполненной криками играющих в пыли детей. Они толкались и визжали, издавая звуки, больше напоминающие крики чаек. На заднем плане возвышалась церковь с заостренным шпилем. Клемане – или ее сестра – взглянула на часы и прибавила шагу, миновав беседку со стеклянной крышей.
