Глотнув пива, Джулиан улыбнулся.
– Ладно, чего уж там, – сказал он. – Я ведь попросил тебя о встрече не для того, чтобы вспоминать мрачное прошлое французского колониализма. К тому же не думаю, что у британцев оно сильно лучше. Тоже сплошная муть. Тарик, на самом деле я хотел попросить тебя об одолжении. Как ты знаешь, мы с Ханной очень хорошие друзья.
– Да, вы…
– Я за нее волнуюсь. Она сейчас очень ранима. Похоже, работа все-таки взяла над ней верх.
Я кивнул, хотя не очень понимал, что он имеет в виду.
– Ты за ней приглядишь? Мне нужно съездить в Лондон. Очень может быть, что я там и останусь.
– Ты хочешь сказать, что не вернешься в Париж?
– Не знаю. Мне надо закончить книгу. Я так увлекся историей оккупации, что проворонил сроки. К счастью, издатели меня пожалели и дали на все про все еще две недели.
– То есть все дело в книге? В сроках?
– Ну, по большей части. Есть, конечно, и другие обстоятельства. В Париже все складывается немного не так, как мне хотелось бы. Я не могу ломиться в закрытую дверь. Я должен уважать… чужие решения. Чужую принципиальность. Она достойна восхищения.
С этими словами Джулиан совсем погрустнел.
– Поможешь мне? – спросил он. – Я дам тебе свой номер. Позвони, если заметишь что-то неладное.
– Что, например?
Глубоко вдохнув, он ответил:
– В ее работе сейчас наступил очень напряженный момент. К тому же тема ее исследования… все эти женщины, которым пришлось в одиночку бороться с целым миром… Каким-то странным образом все это напомнило ей о старых ранах, которые так толком и не затянулись. Рабочее наложилось на личное, и ей очень тяжело со всем управляться. Боюсь, еще немного, и она не выдержит.
– Скажи, она вообще когда-нибудь встречалась с мужчинами?
– Однажды, да. Очень давно. Он был русским.
– Правда? Да как же она умудрилась… Значит, русский? Ты его знал? Каким он был человеком?
– Плохим. – Джулиан допил пиво большим глотком и добавил: – Хотя не знаю, может, я несправедлив. Мы встречались всего два раза. Но он мне сразу не понравился. В нем была какая-то жестокость.
После неловкой паузы мы решили обсудить практическую сторону вопроса: кто когда уезжает (он – на следующий день, я – скоро) и как в случае чего выйти на связь (по какой-то непонятной причине Джулиан решил избавиться от парижского мобильного и дал мне домашний телефон своей сестры в Лондоне). Потом я спросил, чем он планирует заняться по возвращении (работой, преподаванием, новыми книгами), где собирается жить и что теперь будет с его парижской квартирой.
– Значит, ты пробудешь здесь еще две недели? – спросил Джулиан, поднимаясь из-за стола.
– Вроде того.
– Что ж, это лучше, чем ничего. Мне будет спокойнее, зная, что ты за ней приглядываешь. Знаешь, ведь ты ей нравишься.
К этому моменту мы уже вышли на улицу.
– Попрощаешься с ней за меня? Скажи, что меня позвали дела. Что де Мюссе понадобилась моя помощь.
– Разве ты не попрощаешься с ней лично?
– Нет. Думаю, не стоит.
– Хорошо. Я передам. Де Мюссе.
– Подбросить тебя на такси?
– Нет, спасибо. Я на метро.
Мы пожали руки, и Джулиан зашагал прочь, а потом вдруг обернулся и крикнул:
– Передавай ей привет! И мою любовь!
С этими словами он сел в машину и вскоре скрылся за поворотом.
После нашей встречи я чувствовал себя немного потерянным. Я постоянно думал о доме, да. К тому же денег у меня почти не осталось, а значит, задерживаться не имело смысла. И все-таки перед отъездом мне очень хотелось сделать еще кое-что. В первую очередь еще раз увидеть Клемане.
Прощаясь, мы не обсуждали следующих встреч. Напротив. Она четко дала понять, что никакого продолжения не будет: то, что между нами произошло, может произойти лишь однажды, как знакомство с новым человеком или смерть. Я ни о чем ее не спрашивал и до сих пор не знал ответов даже на простейшие вопросы. Например, кому принадлежит та квартира? Живет ли Клемане в ней постоянно? Или только время от времени пользуется? Она не дала мне никаких телефонных номеров, да и вообще я сильно сомневался, что у нее был мобильник. И все же, помня о нашем вечере, я чувствовал себя в долгу. И мне очень не нравилось, что я соврал ей по поводу Драней.
Проводив взглядом Джулиана, я решил, что время наконец пришло. Дойдя до «Шатле – Ле-Аль», я пересел на пригородную линию Б. Насколько мне нравилось парижское метро, настолько я ненавидел местные электрички. Подземные стройплощадки, которые пытались выдавать себя за полноценные станции, ужасные объявления на английском, ну и, конечно, очень скучные названия. «Мэри де Лила»? Даже не надейся!
Вскоре я наконец добрался до печально известного Драней и обнаружил, что смотреть там особо нечего. Самый обычный жилой комплекс: здоровый, П-образный, малоэтажный. Достаточно ветхий, хотя я встречал развалюхи и похуже. С парадной стороны на центральной площадке лежали несколько метров железнодорожных рельсов и стоял один из вагонов для скота, в которых когда-то перевозили евреев. Рядом дети лазали по изогнутому и довольно неказистому мемориальному камню. На дороге я заметил табличку, обложенную серым кирпичом: «Эспланада Шарля де Голля» (мне начинало казаться, что этот парень меня преследует). На ней были написаны какие-то слова и дата: 18 июня 1990 года. А еще там говорилось: «Souvienstoi» (то есть «Помни»). Но сами-то французы забыли – почти на пятьдесят лет. Нужны ли кому-нибудь твои извинения после такого?
Ладно, чего уж теперь. Я задумался: как бы на моем месте поступила Клемане? Что бы она сделала? Наверное, сосредоточилась. Это самое важное. Да. И попыталась бы представить себе всю картину. Тогда я притворился, будто я – Ханна, которая знает все на свете и носит очки, как самая настоящая учительница. Я немного прошелся – вдоль колоннады тонких металлических подпорок и дверей абрикосового цвета. В окне на первом этаже я прочитал вывеску: «Защита матери и ребенка». Очень своевременно, ничего не скажешь. У основания одной из лестниц я нашел памятную табличку, посвященную еврейскому поэту Максу Жакобу, который погиб в Драней прежде, чем его успели посадить на поезд.
Центральная площадка перед комплексом заросла травой и одуванчиками: за ней давно никто не ухаживал. Рядом на металлических лавочках расположились три африканца: они грелись на солнце, слушали детские голоса, курили и пили кока-колу из жестяных банок.
Никакой «истории» я тут не чувствовал. Только праздное настоящее. Из открытого окна доносились звуки радио. Где-то пели птицы. Африканцы, которым, похоже, больше нечем было заняться, о чем-то переговаривались.
Кому какая разница, что за ужасы происходили тут шестьдесят лет назад? Готов поспорить, ни один из местных жителей (а теперь в доме, судя по всему, жили одни эмигранты) не имеет ни малейшего понятия об истории этого места. Более того, всем им совершенно наплевать. В конце концов, у них собственных проблем по горло.
