Жюльетт рассказывала о многочисленных судах над коллаборационистами, обвиненными в сотрудничестве с оккупантами. Но, по ее словам, этим занимались буквально все. Маршал Петен лично провозгласил «коллаборацию» национальной политикой страны, с гордостью описывая этим словом французское соглашение с фюрером. А теперь она по сути приравнивалась к государственной измене. Как же так?
Вскоре стало ясно, что проводить слушания в старых судах невозможно: все они работали под управлением Виши и потому считались аморальными. Однако для создания «чистых» судов новому правительству требовалось слишком много времени, поэтому на первых процессах в качестве судей заседали бывшие солдаты. Поначалу они решали только, кого взять под стражу до появления полноценного гражданского суда. Но вскоре те, кто возглавлял военные трибуналы, стали бояться гнева разъяренной толпы, которую выводила из себя малейшая задержка, поэтому французское правительство не без опасений предоставило трибуналам право выносить приговоры.
По правде говоря, об этом я узнала намного позже. В первое время повсюду царил хаос. Газеты истончились до одного-единственного разворота. Никто толком не понимал, что происходит, но во всем ощущалась совершенно безотлагательная срочность. Из событий августа и сентября мне больше всего запомнилась не радость освобождения, но постоянная спешка, опустошительная гонка в надежде не допустить гражданской войны. Все силы тратились на поддержание порядка, правосудие казалось второстепенной задачей. Первыми на очереди стояли политики, вроде Петена и Лаваля, потом шли региональные префекты, имевшие тесные связи с Германией, затем – журналисты и писатели, которые открыто поддерживали нацистский режим. Ну и, конечно, милиция. В Анси задержали сотню жандармов, которые ловили евреев по приказу французского правительства, а также пытали и казнили подозреваемых в содействии Сопротивлению. По итогам однодневного слушания семьдесят пять жандармов приговорили к смерти и на следующее утро расстреляли. Но в других местах все складывалось иначе. На юго-востоке, где жили мои двоюродные сестры, милиция занималась теми же самыми вещами. Когда к ним в город прибыли люди де Голля, бойцы ожидали точно такого же исхода – суда и расстрела. Однако в итоге им просто выдали новую форму. Предполагалось, что теперь они войдут в военный резерв новой Республики. Те же самые люди. И так происходило по всей стране. Позже они образовали республиканскую роту безопасности, сокращенно РРБ.
Новое правительство пыталось опережать толпу, действовать наперед. Сложилась безнадежная ситуация, и генерал де Голль это понимал. Его действия уничтожили шанс на реальное правосудие. Либо расстрел, либо новая форма – и никто не знал, что его ждет.
Одним сентябрьским утром, спустя недели три после освобождения, я, как обычно, ехала на работу, и возле метро меня остановили трое незнакомых мужчин. У каждого на руке была повязка: у одного – с серпом и молотом, у второго – с большой буквой «V», у третьего – с лотарингским крестом. Сначала они велели мне представиться, а потом сказали, что задерживают меня. Когда я спросила, на каком основании, они ответили: по распоряжению Французских внутренних сил. Зная, что ФВС официально контролируют процедуру смены власти, я проследовала с мужчинами в полицейское отделение, где меня заперли в подсобном помещении с восемью другими женщинами. Думаю, мы все понимали, что нас ожидает.
Чуть позже в тот же день кто-то назвал мое имя, после чего меня посадили в грузовик и отвезли к огромному зданию неподалеку от «Порт де ля Шапель». Не знаю точно, что там находилось, но в конечном счете меня доставили в комнату к трем мужчинам в военной форме. Двое из них поднялись из-за стола и зачитали мне показания свидетелей. Я так испугалась, что едва понимала, что там говорилось. Одно заявление оказалось написано управляющим ресторана «Максим», которого теперь тоже держали под арестом. Второе – якобы какой-то соседкой, которая представилась «другом». Меня спросили, спала ли я с немецкими солдатами, и я ответила, что нет, не спала. Потом я добавила, что дважды ходила на ужин с офицером, но на этом наши отношения закончились. Насколько мне было известно, никакого закона против таких встреч не существовало. Немецкие солдаты свободно общались с парижанками, даже на публике. Еще я упомянула, что по работе мне очень часто приходилось иметь дело с военными.
Закончилось все очень быстро – думаю, что у них были заботы и поважнее. Мне сказали, что я свободна: доказательств «горизонтальной коллаборации» не обнаружено. Старший по званию солдат обошелся со мной достаточно вежливо – в отличие от большинства, он вел себя сдержанно и ни на что не злился. На выходе за ограждением меня ждала разъяренная толпа, которую пытались сдерживать двое молодых полицейских. В толпе было очень много народу, все кричали и плевались. В какой-то момент полицейские сдались под напором, и люди повалили мне навстречу. Меня схватили и поволокли в парикмахерскую. Там меня силой усадили в кресло и держали за руки и за ноги, пока парикмахер брил мою голову. Когда дело было сделано, меня вытолкнули на улицу, и я изо всех сил рванула прочь. Среди собравшихся крикунов я краем глаза заметила Ивонн Бонне.
Каким-то чудом, несмотря на толкотню и плевки, при мне по-прежнему оставалась моя сумочка – возможно потому, что я снова перекинула ее через плечо, как разбойница. Я все бежала и бежала, пока наконец не выдохлась. По дороге, недалеко от Шато д’О, мне попался магазин тканей. Там я купила полтора метра голубого хлопка и свернула из него тюрбан. В тот момент мне было слишком стыдно возвращаться домой, поэтому я дошла до ближайшего парка, спряталась среди деревьев и стала ждать вечера. Когда стемнело, я вернулась к родителям.
Многим женщинам в то время приходилось куда хуже. Их отправляли на велодром д’Ив или в Драней, где они дожидались полноценного суда. В Драней их избивали те же самые надзиратели, которые когда-то избивали там евреев.
Около года спустя все концлагеря наконец освободили, и я встретила Жоржетт Шевалье. К тому моменту она уже знала, что каждого, кто примкнул к Сопротивлению накануне переворота, наградили медалью. Но она не держала на них зла. Она даже не хотела назвать имя человека, который сдал ее полиции. Когда я рассказала ей о том, что со мной случилось, она ответила: «Подумать только, ведь в школе мы сидели за одной партой. А теперь такое – в голове не укладывается». Потом мы обнялись – точно так же, как когда-то обнимались, сидя у костра в Вогезах, – и я расплакалась. Мне было стыдно, что я совсем на нее не похожа.
Тогда Жоржетт сказала: «Не переживай. Я-то знаю, что мы делали. Я могу спокойно спать по ночам. И ты можешь. Но вот это все – оно никогда не закончится, никогда не забудется. По крайней мере до тех пор, пока еще жив хоть один человек, наблюдавший эту историю своими глазами».
Как же она оказалась права. Я до сих пор не знаю, когда это случится, ведь даже тот, кому в 1944 году было десять, хотя бы что-то, но все-таки запомнил. Может, году этак в 2034-м, когда умрет последний свидетель.
Что же касается меня, я теперь уже старая женщина, хотя и не чувствую себя такой. И мне совсем не стыдно. Только грустно порой, что так сложилась моя жизнь. Что я была молодой в такое неподходящее время. В конце концов я уехала из Парижа. Вышла замуж за хорошего человека, родила двоих детей и остаток жизни провела в небольшой деревушке на Луаре, где работала учительницей в начальной школе. И за все те годы меня ни разу не спросили, чем я занималась во время оккупации; ни на одном родительском собрании, ни на одной дружеской вечеринке – никто и никогда не поднимал этот вопрос. Тема была закрыта. Шестидесятые – семидесятые стали годами странной полужизни, хотя и комфортной: мы переехали в новый дом, ели все что хотелось, заводили друзей, брали летние отпуска. И все же столько всего повисло в воздухе, столько осталось недосказанным.
